Из плоти зла

Зала, стараниями пятёрки друзей, понемногу превращалась в помещение, достойное уготованной участи. Поверх тяжёлых и толстых, но неприглядно-серых полотнищ, призванных гасить акустические отражения, провесили чёрным бархатом. Приглушили свет и, на пробу, включили кинескопы. В тестовом режиме, они светились ровным синим -- на фоне непроницаемой черноты. Казалось, всё исчезло, кроме мерцающих синих прямоугольников.

Евгения переключила графический вывод ординатора на цифро-аналоговые преобразователи, пробежала кончиками пальцев по планшету -- и вот на кинескопах проявились первые образы: самоподобные завихрения, порождающие цвет из монохромности, хаотически мечущиеся флюиды, исполняющие танец столь древний, что самые древние боги его уже не помнили.

-- Пусть будет тьма, и пламя во тьме, и мы, танцующие на углях Вселенной!-- восхищённо воскликнул Василий.

-- Здорово,-- крякнул Аркадий, глядя, как на экранах зарождаются новые галактики.

-- Да... Осталось узнать, что скажет на это Комиссариат Современного Искусства,-- печально усмехнулась Евгения, выключая ординатор.

Включилось освещение, проявив разочарованные лица собравшихся -- о Комиссариате предпочитали не упоминать, даже не думать, чтобы, неровен час, не сглазить. Только комиссар мог решить, достойно ли творение быть представлено свету будетлянской культуры. Нет, разумеется, никто не в праве был запретить перфоманс (ровно, как и что бы то ни было ещё) в свободном от всего будетлянском обществе, но культурная элита -- люди занятые. И только если комиссар даст хвалебный отзыв -- только тогда они придут в эту залу.

Комиссаров боготворили в той же мере в какой и ненавидели все, кто хоть в какой мере жил творческим ремеслом: художники, режиссёры, актёры, писатели -- любого из них комиссар Современного Искусства мог уничтожить росчерком стила по планшету. И буквально любого комиссар мог вознести к небесам всё тем же росчерком.

Он прибудет завтра.

И до завтрашнего дня предстояло вычитать текст, проверить звук и в последний раз прогнать все тесты в программе визуализации. Надо заметить, что огрехи ещё оставались: друзья находили их то тут, то там, спрятавшихся до времени, подобных неразорвавшимся снарядам. Отслоившийся припой на конденсаторах, глупая опечатка, проваленный по частотам звуковой фрагмент, опасная работа с адресным пространством -- по одиночке эти недочёты, практически безвредные, собравшись вместе могли выстроиться в дьявольскую цепочку, неумолимо ведущую к катастрофе.

А, потому, товарищи работали как проклятые, до самой ночи.

И затем получилось так, что в зале осталось двое: Евгения и Игорь. Игорь сидел на панорамной колонке и устало смотрел на сооружённую за последние дни конструкцию. Евгения водила стилом по планшету -- скорее для вида, чем с какой-то явной целью.

--Что-то не так?-- не выдержал Игорь.

--Скажи, а далеко этот твой... деконструктор бьёт?

--Не знаю. Я не проверял. А что ты пыталась деконструировать?

Евгения молча указала вверх.

--Фуллеренов купол?

Евгения покачала головой. Глаза Игоря округлились.

--Ты пыталась деконструировать Квадрат?

Девушка кивнула.

--Зачем?

--А он зачем?

--А что иначе? Солнце?-- губы Игоря неуверенно артикулировали непривычное слово,-- мы же победили Солнце! Мы торжествовали Машину и Лампочку!

--Голограмму и Симуляцию,-- ухмыльнулась Евгения,-- Заумь... а Заумь породила Код. И всё никак не понятно, когда это живое породило мёртвечину, да так, что сразу и не заметишь. Я так долго смотрела и не могла понять, что мучит меня, что сводит с ума. А сегодня поняла. Мир мёртв.

Она поднялась и посмотрела на Игоря сверху вниз.

--...ведь так, Игорь, так же! Мертвецы ходят по улицам. Чума! Чума! Доктора с ржавыми скальпелями терзают плоть, а болезнь, невидимая, ускользает от них по воздуху. И мы, считая, что вырвали что-то из словесного нутра, по сути, вырвали лишь только свой язык.

--Что ты такое говоришь?-- как никогда бледный юноша отступал перед...

А перед чем? Не перед любимым им человеком, нет. Клокочущая и смеющаяся пустота наступала на него. Смертоносная и животворящая, она исходила мглистыми миазмами и пламенеющими протуберанцами. Всё это вершилось где-то далеко, в невидимом отсюда космосе, но в то же время и тут, рядом, отделённое от Игоря лишь хрусталиками глаз Евгении.

--Я говорю,-- и голос её громыхал,-- что есть жизнь вне нас, что есть начало всего вне слов, что без этого остаётся только мерзость запустения. Я говорю, что с вечностью пребудут живые, потому что вечность не тлен, но торжество живого. Я говорю: пусть пылает, пусть рушится, пусть возрождается и плодоносит, потому что только в этом есть жизнь. Верни машинам машинное, людям верни вечность!

Евгения замолчала. Игорь стоял, недвижимый и, казалось, не дышал. Наконец, он прошептал.

--Говори! Скажи, что я должен сделать!?

--А ты ещё не понял? Надо достать... его,-- Евгения чуть заметно указала взглядом на потолок,-- обязательно надо достать. Сможешь?

Игорь молча кивнул. А потом, не говоря ни слова, пошёл к выходу. Евгения подивилась: куда подевалась его подпружиненная походка.