Из-под пяты веков

– Василий Модестович! Тебя спрошу наперёд: вытащил тебя Степан из воды?

– Вытащил, вытащил!.. Правда, вытащил!

– Сам бы ты не вылез из озера, если бы он не вытащил тебя?

– Не знаю. Наверно, не вылез бы... Испугался, ишь ты, и без смысла колотил руками об

лед.

– Так... Сам, говоришь, не вылез бы... Выходит, что и в реке не пришлось бы тонуть тебе,

потому что в озере утонул бы ты. А из озера вытащил тебя Степан?

– Так, так! Степан вытащил!

– Что же выходит? Выходит, что Степан тебя от верной смерти спас?

– Спас, спас! Правильное слово говоришь. Степан меня от смерти спас!

– И ты хочешь утопить Степана за то, что тебя он от смерти в воде спас?

– Не хочу! Я – не хочу! – заверяет Ледков, плохо соображая ещё, к чему клонит учитель.

– Не хочешь? Ладно... Ещё спрошу тебя... Был бы Степан с тобой на санях – не стал бы

ты тогда тонуть в реке?

– Как не стал бы? – удивился Ледков. – Один тонул и со Степаном тонуть бы стал. А

почему? Потому что брода, когда вперед ехал, не заприметил я. Степану тоже неоткуда про

брод знать, а олени повезли бы обоих нас туда, куда и одного меня завезли.

– А оба вы – ты и Степан – не утянули бы за собой и оленей?

– Может, и утянули бы. Одного они вытащили, а про двоих не знаю. Так думаю – не

вытащили бы двоих, потому что худые у меня олени, малосильные.

– Выходит, что и ты, и Степан – оба утонули бы?

– Так выходит, видно.

– Значит, лучше, что Степан не поехал с тобой? Не поехал Степан – и ты не утонул.

Поехал бы – может, оба утонули бы.

– Всё могло быть... Олени, главное дело, худые у меня: не вытащили бы они нас двоих.

– Степана теперь спрошу. . Ты слыхал, Степан, от своего отца об этом обычае?

– Не... не... с... слыхал, – прорыдал Степан.

– Я думаю так, – сказал Павел Иванович, – судить надо не Степана, а его отца за то, что

сыну своему не рассказал о таком важном обычае.

Проигрыш сразу вспотел. Замахал руками.

– Что ты говоришь? Что неладно говоришь? За что судить меня, как я не виноват? Я

ничего худого не сделал. Сын мой сделал худое – не я. Сына судите!

– За что будем сына твоего судить? – закричал Василий Модестович.

– Не за что сына твоего судить, – подхватили пармовцы. – Он видел: тонет человек, и

вытащил его из воды. Больше он не знал, что ещё делать нужно. Ты не научил его, ты и

отвечать должен.

Апицын хмурился. Он хотел оставаться всё таким же важным, как в начале суда, но

тревога и испуг угнездились в нём, и он кричал, как и все остальные:

– Меня выслушайте теперь! Я имею ещё слово сказать!

– Дайте слово сказать хозяину чума – умнейшему из нас, – поддержали Апицына

«умные».

И опять стало слышно только дыхание людей. Тишина придала бодрости Апицыну.

Прикрыв веками глаза, нахмурив густые брови, он заговорил резким, высоким голосом:

– Мы собрались выполнить пришедший к нам из веков обычай. Степан, а не отец его

спасал человека из воды. Степанову жизнь и хочет взять бог воды. Так говорит обычай веков.

Тот, кто думает не так, тот идет против обычая, тот – погань, а не человек. Тот не может

говорить там, где говорят умные!

– Не может, не может, – закивали головами «умные».

– Теперь мне можно? – спросил учитель у Апицына, когда тот умолк на секунду.

– Ты – мой гость, – ответил Апицын. – Обычай таков у ненцев: гость может говорить...

– Так я вот что скажу: ты считаешь себя знающим человеком, ты собрал ненцев, чтобы

выполнить обычай веков... И сам ты нарушил другой обычай: на суд ненецкий ты пригласил

ижемца. У ижемца совета спрашивал. Я – ненец и знаю: против обычая тот, кто чужим – не

ненцам – позволяет судить ненцев. И еще знаю другой закон... Не обычай, а закон, по

которому каждый народ устанавливает свои законы. Этот закон – советский закон!

У «знающих» людей лица стали такими, как будто они выпили рвотного. Заскребли

«знающие» в головах, заплевались.

– Тьфу, тьфу, тьфу, тьфу!.. Не может ненец хвалить чужие законы...

Гневом вспыхнули глаза Апицына. На дряблых щеках вспыхнули розовые пятна. Правая

рука судорожно сжала украшенный серебряным орнаментом черенок острого ножа.

На мгновение встретились два пылающих гневом взгляда – учителя и Апицына. Учитель,

заметивший движение руки старика, укоризненно покачал головой:

– Ой-ой-ой!

Апицын понял и быстро убрал руку.

Ненцы в недоумении переглянулись, не понимая, что случилось.

Но Ваня-Вась видел и понял, что его старый друг чуть-чуть не покрыл себя

несмываемым позором: чуть-чуть не поднял руки на людей, пришедших в его чум. Ваня-Вась

разделял чувство ненависти хозяина чума к людям, укрепляющим в тундре Советы, и сам бы

не прочь был разделаться с проповедниками советских порядков молча, как с оленями... Вот

именно, как с оленями: завернул бы им голову и всадил бы острый нож по самую рукоятку в

то место, где начинается шея... Но их, во-первых, больше, и у каждого тоже есть нож; во-

вторых, и это самое важное, для него и для всех многооленщиков выгодно удержать старые

порядки в тундре. Учитель (Ваня-Вась больше уж не сомневается, что приходится иметь дело