Из тупика

Вдоль путей Кемской станции - ряды новеньких бараков, в них жило мурманское начальство. Начались визиты: в вагон к генерал-губернатору Ермолаеву, в барак к генералу Мейнарду, в палатку к генералу Скобельцыну. Шампанское кипело в бокалах, лаяли на Марушевского поджарые британские доги. Мейнард, предупрежденный Айронсайдом, отговаривал Марушевского от дальнейшего путешествия. Не удалось! Тогда Марушевскому придали соглядатая из англичан - полковника Монк-Мэссона.

От такой союзной внимательности к делам русских Марушевский просто заболел. Долго блуждал в одиночестве по Коми, которая из богатой русской деревни превратилась в военный лагерь. Вышел к берегу моря, раскурил сигару. Уже вечерело над далями. Какой-то унылый бродяга ловил с пристани рыбку на удочку.

Этим бродягой был... Звегинцев.

- Николай Иванович, простите, но... Что вы тут делаете?

- Нетрудно догадаться, Владимир Владимирович.

- Ах, понимаю. Вы любите ловить рыбу.

- Нет, я совсем не люблю ловить рыбу, - злобно ответил генерал генералу. - Но я, как и большинство нас, грешных, люблю хотя бы раз в день пообедать... Вот и сижу как дурак!

Марушевский присел с ним рядом, свесив ноги над водою, а там, в темной прохладе глубины, резкими зигзагами метались рыбины. Какая тут удочка! Клюнь такая на удочку, так уведет за собой на дно и Звегинцева - вместе с его обидами...

- У меня отобрали даже вагон, - сказал он, вытерев набежавшую слезу. Подлец Басалаго впутал меня в мурманские делишки. Сидел бы я сейчас в Питере, может быть, со временем большевики меня бы и в кавалерию взяли. Говорят, Ленин клич такой бросил: "Пролетарий, на коня!" Конечно, мне бы не коня, а стул дали... Сидел бы в штабе. Мне много теперь не надо... А вместо этого меня здесь произвели в пособники большевизма. Вернись я в Питер, там большевики произведут в пособники капитала... Вот и ловлю себе рыбку! Да черт ее знает, как ее люди ловят! Вон мальчишки, видите, одну за другой таскают... Плюнут и тащат. А я ведь и червяков копал. Старался. Тоже плюю...

Марушевский вернулся на станцию. Вдоль перрона гулял генерал Мейнард. И стояли на рельсах платформы, крытые брезентом, а вокруг похаживали в противомоскитных сетках британские часовые.

- Что у вас на платформах, Мейнард?

- Не знаю. Мука, наверное. Еще от американцев.

Но ветер ударил с моря, загнул край брезента, и Марушевский увидел уложенные в ряд баллоны с газом.

Мейнард смутился:

- Это только удушающие... слезоточивые. Не смертельные!

В этот момент Марушевский подумал, что большевики тоже ведь русские люди, и ему стало жаль большевиков. Снова перед ним встал мучительный вопрос - о колонизации русского народа... Он немного пришел в себя только на станции Медвежья Гора, которую не так давно отбили от большевиков. Какие прекрасные места! Вековой сосновый бор, изумрудные поляны, а в глубине просек яркой синькой плещутся онежские воды...

- Поехали, - сказал он Гамильтону и Монк-Мэссону. Над ними плыл "ньюпор", и на крыльях его сначала прочли надпись: "Vieil ami", а потом разглядели и красные звезды, размашисто наведенные несмываемым суриком. Владимир Владимирович долгим взглядом проводил большевистский самолет.

- Надо бы нам не полениться, - сказал, - и позвонить из комендатуры в Архангельск, чтобы полковник Казаков не пьянствовал, а прилетел бы сюда да сбил этого старого друга.

Палкин - потомок трактирщиков - нажал на клаксон.

- Едем, - сказал, включая скорость. - Не стоит терять времени: когда еще до Хельсинки доберемся...

Под облаками нет сейчас газов - чистота и ветер.

Внизу проплыла Медвежья Гора... "Старый друг" плевался с высоты горячими брызгами касторки. Самолет вел ярославский мужик, который своим мужеством и упрямством "вылетал" себя в асы русской авиации, - ему ничего не страшно под облаками.

Кузякин болел. Штыковая рана, плохо зашитая, гноилась. Было трудно ему нагибаться, со стоном залезал он в кабину "ньюпора"... Десять пудов бомб под крыльями, четыре пуда партийной литературы на английском и французском языках да еще для своих - два ящика стрел, - "ньюпор" тянет груз хорошо. Струится внизу, как река, железная дорога: прямая нить, связавшая Петроград с Мурманом, - плохая дорога, кровавая...

Полет нормальный. Рука оставила штурвал, и "ньюпор" режет пространство, предоставленный сам себе. Кузякин, по-мужицки деловито, достает из-под ног купеческую гирю фунтов в пять весом, вяжет ее к длинной веревке. Дергает узел, - крепко. И складывает гирю с веревкой к ногам. Пусть лежит. Может, пригодится!

Отогнув наушник на шлеме, Кузякин прослушал мотор. Восьмидесятисильный "гном" послушно тянул самолет. Альтиметр показывал под тысячу метров. Над Мурманкой пилот сбавил обороты и бросил вниз бомбу: легла на насыпь. Взяв вторую в ладонь, он разжал пальцы, и бомба рванула точно на рельсах, теперь пусть чинят.