Из тупика

Но не так-то легко было уговорить: народец тут жил пуганый.

– Эй, браток, – сказал дезертир, – мы бы и вылезли. Да ты, видать, плохо знаешь полковника Дилакторского… Он тебе пропишет по число перьвое, будешь бегать да в зад себе заглядывать!

– Нет больше полковника Дилакторского.

– Эва! – причмокнул дезертир. – А живуч был человек. Мы ево стреляли по ночам, да пули мимо отскакивали.

– Гробанули его штыками… штык взял его! Вылезай…

Дезертир сунулся обратно в нору, откуда тяжко и зловонно парило гниением пищевых отбросов. И слышался из земли его голос:

– Гаврики, слышь, большак-то что сказывает? Не тока властя новая, но даже, бает, Дилакторке ноги вытянули…

Безменов встал на корточки, сунул голову в нору:

– Да вылезай, мать вашу… Вам-то, сукиным детям, тепло там сидеть, а каково мне на морозе вас уговаривать!

– Будем. Дай руку. Да отойди подале – мы богато завшивели…

Глава девятая

Всему личному составу белой армии Миллера, при условии добровольной сдачи, Москва гарантировала жизнь: всем ответственным лицам так называемого Северного правительства, а также высшему офицерству Москва разрешала: сложив оружие, свободно выехать из пределов советской России.

Таков был гуманный ответ Москвы на демарш лорда Керзона…

Но, таясь по лесам и разъездам, не вся армия Миллера сложила оружие. И тогда красноармейцы пошли вперед – на Мурманск. Взломанный ударами бронепоездов «Карл Маркс», «Гандзя», «Советская Латвия», фронт белых затрещал, колеблясь, словно рвали старую жесть, и – лопнул… 2 марта бойцы Мурмана, качая штыками, вошли в старинную Сороку, – впереди лежал город Кемь. Там их встретили гордые женщины Поморья словами, сказанными нараспев:

– Почти праздник-о-от тебе!..

Почти праздничное настроение было в красных войсках. Все, что когда-то сдавалось в крови и стонах, теперь возвращалось обратно – лихо и весело, с шутками и переплясом…

9 марта бронелетучка «Красный Мурманчанин» миновала Кандалакшу, разбрасывая под откосами технику «волчьей сотни», и потянулась дальше – на север, мимо Имандры, мимо Хибин, – туда, откуда уже потягивало гигантским сквозняком полярного океана. И всю ночь Спиридонов блуждал по вагонам, переступая через спящих бойцов, сосал махорку – до ярости, до тошноты, до зелени в глазах.

Два паровоза, включенных в середину бронесостава, мощно толкали в ночь блиндированную грудь «Мурманчанина», и время от времени, подвывая сиренами, «Бепо» рвал перед собой мрак лучом прожектора. Мело за бортом вихрями, и казалось – это не бронепоезд, а корабль в ненастье, а там, за бортом, – волны, суета, хлябь, все то прошлое, сумятное и неспокойное, что еще тужится накренить и обрушить. Сурово прощупывали пространство и время четыре пушки «канэ»; в люках, укрытые чехлами, покойно дремали остроносые настороженные пулеметы…

А Спиридонов все ходил и ходил по вагонам, слушал ночь, свистящую за бронею – одиноко-тундряно; всюду храпели бойцы, лежащие вповалку, словно побитые. Ружья, приклады, штыки, мешки, ноги, руки, волосы, шапки – все это словно завязано в крепкие узлы и разбросано по вагонам – как попало, где попало.

Вот и рассвет – неласковый и хмурый…

Небольсин, зевая в ладошку, подошел к Спиридонову.

– Так и промучился? – спросил.

– Мучусь, – ответил Спиридонов – Переживаю… Ведь я никогда не видел этого Мурманска. Два года – чего только не было! – дрался я за этот город с ребятами. И даже не знаю – какой он? Вы вот тут все дрыхли, а я закрою глаза – и чудится: море, солнце, пристани, чайки, бабы с корзинами, а в корзинах тех – рыба, так и бьется, еще живая… Все это – как Севастополь! Расскажи, инженер, хоть ты, как там. Похоже?

Небольсин ответил ему:

– Совсем не похоже. Там очень плохо. Вагоны, бараки, рельсы, проводка, банки ржавые в снегу, все загажено и разворовано. Там все надо строить зарово. Города еще нет, совсем нет!

– Утешил… А что же там есть?

– Фундамент.

– Шутишь?

– Нет. Правду говорю. Отличный фундамент под город. Гигантская гранитная подушка под мхом. Мох сорви, и можно ставить город… Широкий, удобный, красивый. Овчинка будет стоить любой выделки: это же такое окно в мир! Сюда, к сим диким берегам, все гости мира будут к нам… Вот увидишь, Спиридонов!

Иван Дмитриевич рассмеялся – невесело:

– Да уж побывали… гости. Не хватит ли?

– Я говорю о гостях других. Гость – такое хорошее слово. Гость приходил с товаром еще на Древнюю Русь, у стен новгородского детинца были разложены дары всего мира. Я об этих гостях говорю!

– Выше башки не прыгнешь… Мы – в блокаде…

– А как может существовать мир (весь мир), не торгуя с нами? Они не выдержат сами. Они придут, прорывая блокаду. Придут и разложат свои товары. Мы разложим свои. Так будет, и тогда Мурманск никто не посмеет назвать «дырой»…

– Хорошо говоришь, Константиныч… Ах, как здорово!

Небольсин даже обиделся, будто ему не поверили.

– Ты это как сейчас… с насмешкой?

– Да что ты? Какая тут насмешка! Я себя слушаю – как мед пью. Бараки, вагоны, грязь, проволока… Романтик ты, видать, вроде меня, грешного. Я тоже люблю помечтать когда…

Небольсин стрельнул у него табачку.