Из тупика

Его вдруг властно потянуло в контору дистанции. Мимо бараков бывших консульств, где столько было пито, мимо здания «тридцатки», где раскинули теперь походный лазарет, мимо зарешеченных окон комендатуры, где сидели сейчас арестованные белогвардейцы, не чающие надежд на спасение, – шел Небольсин, сгибаясь под ветром. Толкнул перед собой расшатанную дверь, – пусто…

Контора была в разгроме и хаосе. Начальник дистанции (самой ответственной на Мурмане) прошел в свой кабинет. Ветер с океана задувал через выбитые стекла, на полу лежал горкой снег, а на снегу – ни одного человеческого следа; видать, давно сюда никто не заглядывал. Аркадий Константинович похлопал себя по карманам, надеясь отыскать курево. Безнадежно, курева не было. Он осмотрел туманный рейд: зябнули, падая с высоты на черную воду, чайки. Где-то крикнул паровоз – ему ответила корабельная сирена.

– Нет, не умерли, – сказал он себе. – Живем… оживаем! Он вспомнил Спиридонова. «Бедняга!» – подумал. И вдруг блеснуло в глаза солнцем и белизной, почудились аркады и маяки, что слепят в ночи мореходов круглыми совиными глазами; легкая птица мечты, пролетев над Мурманом, задела его своим туманным крылом… Стало на миг так хорошо, так отрадно!

– Курнуть бы… – сказал Небольсин.

Увы. Он стоял сейчас в самом конце дорога.

А над причалами клубилась, ворочалась, словно тесто, теплая мгла и влага Гольфстрима. «Скоро! – думалось ему. – Скоро оторвутся от пирсов корабли, эти извечные бродяги, и уйдут, колобродя, темные воды, в лучезарные страны. Что откроется им с высоких продутых мостиков? Развернется ли дымная Темза, блеснет ли в зное и плеске белый камень Сан-Франциско, Кейптаун или камни Аляски, – многое видится теперь отсюда, через окна этой конторы… Какой большой мир!..»

– А вот курить совсем нечего, – вздохнул Небольсин.

И вдруг вспомнил, что ведь у него в столе был потайной ящик. Сорвал крышку американского бюро, – слава богу, коллекция его цела. А в тайнике лежали сигареты, еще со старых времен, уже хваченные плесенью, и – письмо. Аркадий Константинович развернул бумагу, – это было письмо, отправленное братом еще с позиций Мурмелон-ле-Гран, перед самой отправкой его в Салоники…

Небольсин пробежал глазами только конец:

«…распахнется окровавленный занавес этой кошмарной трагедии мира, и самые красивые женщины выйдут навстречу к нам с печальными цветами воскресшей весны. Именно – к нам, ибо мы, русские, останемся победителями…»

– Лучшие женщины мира, – опять вздохнул Небольсин. – Где же вы?..

Тихо скрипнула дверь конторы.

Вошла неряшливая старуха с седыми клочьями волос, что торчали из-под грязного платка. Небольсин не сразу узнал, что это была Дуняшка, а стоптанные валенки бабы не решались ступить далее порога. Молча стояла, словно выискивая для себя жалости…

Небольсин решил ни о чем ее не расспрашивать.

– Здравствуй, Дуняшка, – сказал равнодушно. – Вот и ты…

И, сказав так, подивился своему равнодушию. Тяжело опустив руки вдоль бедер, Дуняшка спросила:

– Цто делать-то? Делать-то ницего не надо ли?

– Нет, надо, Дуняшка… надо!

Снова посмотрел на рейд, перевел взгляд на комнату:

– Уборщицей при конторе… хочешь?

– С цего отказываться нам? Хоцу.

– Ну, вот и начинай все с самого начала… работы много.

Кусая угол платка, Дуняшка с поклоном удалилась.

А с лестницы простуженно и хрипло гудел дядя Вася:

– Начальство-то тута? Можно показаться?

– Входи, дядя Вася… Ну, чем там митинг закончился?

– Да потехой, – сказал печник, доставая кисет. – Будешь сосать мою «фениксу»?

– Спасибо. Уже курю.

– Печенга прислала в Мурманск радиво; мол, давайте скорее к нам… Освобождайте их, значит! Ну, и кликнули добровольцев. Так будто на праздник народец кинулся в запись. Меня, как старого, отшибли. Пуговицу оторвали… Така хороша была пуговка, кой годик служила… На тебе, потерял ее! Вот и заглянул к тебе, по старой памяти.

Кинув шапку на желтое бюро, дядя Вася склеил цигарку.

– Эк, загадили-то! – сказал, озираясь по стенам. – Может, сразу и браться? Дело-то уж такое мое – печки.

– Берись, – ответил Небольсин. – Клади печки, стекла вот тоже вставь… Ну, тебя учить не нужно, старый работник.

Дядя Вася был настроен раздумчиво.

– Яти ее мать, эту печку! – рассуждал он. – Печка, до чего ж великое дело в государстве Российском… Особливо, ежели ишо здесь – на севере. По опыту знаю, что без печки человек хуже собаки становится. Так и рычит, так и рычит… Холод куда как хужее голода! От печки же и происходит весь смак нашей человеческой жизни. У печки – любовь. У печки – мир. У печки – согласие. Только, скажу тебе по чести, Константиныч, хошь не хошь, а из-за кирпича беспокойно живется… Хреновый ныне кирпич пошел! То ли вот ране бывало… Я тую эпоху, когда кирпич хорош был, еще застал в своей цветущей молодости…

На столе тихонечко, словно боязливо, звякнул вдруг телефон.

– Чудеса, – сказал Небольсин, не веря своим ушам.

– Сымай… звонит ведь, – кивнул дядя Вася.

– Да нет, не может быть.

Но телефон уже звонил – в полный голос. Он звал, требовал, надрывался в настойчивом призыве.