Из воспоминаний

При этих словах об «угрюмом и тесном приюте» певца, и при виде гроба, засыпаемого землей, мне (да, вероятно, и многим) подумалось в ту минуту о том, что, действительно, такой приют тесен для того, кто так любил простор родных полей, лугов, лесов тенистых, кто так тонко, так чутко чувствовал, понимал и умел передавать словами задумчивую мечтательную прелесть нашей северной природы…

После Достоевского говорил я. Своей речи я также теперь не могу воспроизвести в подробностях. Я говорил о том, что Некрасов был поэт-гражданин, поэт в лучшем, благороднейшем значении слова, что в его произведениях главным, всего слышнее звучавшим мотивом было живое сочувствие к человеческим страданиям, сожаление к тому, чему

«Как будто появляться вредно
При полном водвореньи дня,
Всему, что зелено и бледно,
Несчастно, голодно и бедно,
Что ходит, голову склоня…»

В заключение я напомнил о том, как Некрасов в одном из своих стихотворений говорит: «За каплю крови, общую с народом, прости меня, о родина, прости!» — «И она простила!» сказал я.

Я вовсе не намеревался говорить, но заговорил по вдохновению, просто в силу потребности высказаться, говорил экспромтом, но речь моя, по-видимому, произвела впечатление.

Говорились еще речи, читались стихи, и особенно глубокое впечатление произвело стихотворение неизвестного мне автора:

«Замолкла муза мести и печали,
Угас могучий наш поэт, —
Его словам с восторгом мы внимали,
Его мы чтили с юных лет.

Могильный сон, глубокий, непробудный,

Навек сковал уста певца,
Иссяк родник живительный и чудный
В груди холодной мертвеца.

Родник любви той чистой, неизменной,

Что по лицу земли родной,
Как громкий зов, торжественный, священный,
Катилась светлою волной.

И мощный стих, карающий, печальный,

Будил заснувшие сердца,
Громил порок, — народ многострадальный
Облек сиянием венца.

И злобою, огнем негодованья,

Кипучей местью он звучал,
Сатирой жгучей, словом отрицанья
Добру и правде поучал.

В земле сырой, в могиле одинокой

Спи мирно, славный наш поэт!
С тоской и скорбью, с горестью глубокой
Тебе последний шлем привет.

Рыдая, мы дрожащими руками

На гроб бросаем твой цветы, —
Весь в зелени, меж пышными венками
Лежишь в гробу, недвижим, ты.

И знаю я, та зелень вся завянет

И твой истлеет бренный прах,
В сердца друзей забвение заглянет,
Как червь, ползущий на цветах…

Но будешь жить ты в памяти народной,

Навеки сохранишься в ней,
Поэт могучий, гений благородный
И слава родины твоей!»[24]

Публика долго оставалась у могилы Некрасова, и стала расходиться поздно, когда зимние сумерки уже набрасывали на кладбище полупрозрачные тени, и в темно-синем небе вспыхивали звезды…

Примечание.

Мои воспоминания о похоронах Некрасова дали повод «Новому времени» сделать против меня вылазку и посмеяться над тем, что я будто бы мог смешать Достоевского с Панаевым, что одного из ораторов, говоривших на могиле Некрасова, я будто бы принял за человека, умершего за 25 лет перед тем…

В № от 30 дек. 1902 г. «Новое время» именно привело следующую выдержку из моих воспоминаний: «После того, как гроб опустили в могилу и в последний раз в этот день пропели „вечную память“, на кладбище водворилась, мертвая тишина. Заговорил Панаев… В течение почти 40 лет он был близок с Некрасовым. По-видимому, он был сильно взволнован, говорил с паузами. Я плохо, урывками слышал его речь…» «Новое время» со свойственным ему апломбом заметило: «Да и не мог автор-очевидец, бывший на погребении Некрасова в 1877 г., слышать речи Панаева — сотрудника Некрасова. Панаев умер 18 февраля 1862 г.».