Из зарубежной пушкинианы

Потом мы гуляли под пальмами в парке дворца Толани. Там я сказал, что Пушкин мечтал о внуке, который «вспомянет» его под соснами Михайловского. Мог ли поэт предполагать, что его потомки вспомнят о нем под пальмами на острове Оаху? Под чужими незнакомыми звездами в самом центре Тихого оксана?

— У каждого есть родословная, — сказала Елизавета Александровна, — ее рисуют в виде дерева. Свое дерево я представляю так. Два корня, один в Африке, другой в Европе. Ствол — это Россия. А ветви и крона — весь мир. Но ведь так и должно быть с Пушкиным.

Старый Пушкин

Как-то давно между бывшими одноклассниками зашел разговор об истории. Эйдельман, наш будущий знаменитый историк и пушкинист, сказал, что истории как науки у нас нет. Есть предмет, преподаваемый по принципу «чего изволите». В истмат, как в узкие сани, крытые соломой, стараются втиснуть всю мировую историю — начиная от первобытных охотников на мамонтов и кончая строителями коммунизма.

— Это вам, физикам, ВПК разрешает в военных целях познавать тайны природы, — сказал Эйдельман, обращаясь ко мне. — А у нас, историков, шаг влево, шаг вправо — это побег. Например, говорят, что в истории нет сослагательного наклонения, — продолжал Эйдельман, — что нет вариантов, что все предопределено. А на самом деле непонятые закономерности и случайности создают многовариантный сюжет. И сюжет этот и интересен, и поучителен. Да взять того же Пушкина. Вспомните его «Воображаемый разговор с Александром I». Пушкин писал: «Когда бы я был царь, то позвал Александра Пушкина и сказал ему…» Дальше точно не помню, но поэт вообразил, как царь разругал бы его и за оду «Вольность», и за отношения с графом Воронцовым, и за то, что поэт — афей, т. е. атеист. И далее Пушкин от имени царя пишет (Эйдельман по памяти цитирует): «Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где он написал бы поэму „Ермак“ или „Кочум“ разными размерами и рифмами». В нескольких десятках строк «бы» встречается одиннадцать раз. Вот вам биография Пушкина в сослагательном наклонении, которую поэт, заметьте, пишет за год до восстания декабристов.

Тут и я вспомнил Вересаева и цитируемый им рассказ Погодина о зайце, спасшем Пушкина. Перед самым 14 декабря Пушкину захотелось увидеться с петербургскими друзьями. Он приказывает Никите Козлову готовить повозку, а сам едет в Тригорское проститься с соседками. И оба раза, на пути в Тригорское и обратно, заяц перебегает ему дорогу. А тут еще и священник пришел проститься. И ссыльный поэт решил не испытывать судьбу, остался в деревне.

А Эйдельман, как всегда точно, на память, процитировал слова самого Пушкина: «Я… попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!» Обратите внимание — четыре раза «бы». Выходит, заяц спас Пушкина от Сибири.

— На этот раз, — продолжал Эйдельман, — история с сослагательным наклонением получает реальное продолжение. Ссыльного поэта фельдъегерь по приказу Николая I доставляет в Москву, и царь в Чудовом дворце спрашивает поэта, принял бы он участие в деле 14 декабря, оказавшись в Петербурге. И Пушкин отвечает: «Непременно, государь, все друзья мои были в заговоре». За этот ответ Пушкин мог бы поплатиться. Было это 8 сентября 1826 года.

Тут кто-то вспомнил и о другом варианте событий. У декабристов было мнение, что, попади Пушкин 14 декабря на Сенатскую площадь и сошли его царь в Сибирь, не случилась бы роковая дуэль, Пушкин продолжал бы писать и в новое царствование вернулся в Петербург.

На это Эйдельман сказал:

— Есть и другие варианты. Я нашел в архиве дело Бошняка, агента Третьего отделения. Оказывается, еще во время Михайловской ссылки Пушкина коллежский советник Блинков был отправлен по высочайшему повелению в Псковскую губернию. В документе говорится, — цитирует по памяти Эйдельман, — «о взятии и доставлении по назначению одного чиновника, в Псковской губернии находящегося, о коем объявят при самом его арестовании». Этот ордер на арест поэта был выдан 19 июля 1826 года, т. е. задолго до освобождения Пушкина. Поэта бы арестовали, дай он подходящий повод. Вот и еще одно «бы».