Из зарубежной пушкинианы

— Скажи мне, Иван… все эти годы меня мучает одна загадка… даже тайна. Ведь ближе тебя у меня друга не было и нет. Тогда, в Михайловском, я спрашивал тебя об обществе, о заговоре. Но ты ничего не сказал, шуткой отделался. Почему? Ты не доверял мне?

— Что ты, что ты… Отвечу тебе словами Герцена.

— Какого Герцена? Того, что в Лондоне?

— Того самого. Передали мне, будто Герцен сказал, что ему не жалко того оброка, который был потрачен на Пушкина… Мне тоже. А уж как Герцен ненавидит рабство наше!

Друзья обнялись и долго, обнявшись, ходили по комнате. И Вера Александровна Нащокина, не отрываясь, смотрела на них со своего кресла.

* * *

Пушкин умер на Пасху 1879 года, пережив Вяземского чуть больше, чем на полгода.

Царь Александр II свое обещание исполнил. Поэма «14 декабря» и роман «Петр I», над которым поэт работал всю жизнь, были опубликованы. Поэму «Гарибальди», навеянную поездками в Италию и рассказами Биксио, он не закончил, а после выстрела Веры Засулич в феврале 1878 года уничтожил. Пушкин верил в реформы царя и либеральной партии, возглавляемой великим князем Константином, графом Лорис-Меликовым, Милютиным и Самариным. Надеялся, что отмена крепостничества, грядущая конституция, реформа просвещения и новый устав свободных университетов проложат путь России в Европу.

Незадолго до смерти Пушкин встретился с лицейским другом канцлером Горчаковым. Поздравил его с окончанием Балканской войны и Сан-Стефанским мирным договором. Александр Михайлович был договором недоволен, говорил, что Россию опять обвели вокруг пальца. Пушкин получил письмо от генерала Столетова. Столетов сообщал ему, что его сын Александр отличился в деле под Сливно. Имя генерала напомнило Горчакову его покойного дядю Пещурова, которому Столетов приходился внучатым племянником, и он вспомнил о встрече с Пушкиным в имении дяди, Лямоново.

— Послушай, — сказал Горчаков, — когда это было?

— Во время моей первой ссылки в Михайловское, незадолго до 14 декабря 1825 года. А ведь из лицейских нас теперь осталось двое, ты да я.

— Помню, ты тогда еще писал о том несчастном друге, кто в одиночестве встретит день лицейской годовщины.

Оба еще не знали, что этим последним лицеистом будет Горчаков…

* * *

В последний раз Пушкина видели на страстной неделе в Мариинском в ложе великого князя Константина. Давали «Воеводу» Чайковского.

— Не правда ли, г-н Финокин сегодня в голосе, — сказал великий князь. — Слышал, что Чайковский написал музыку к вашему «Онегину».

Пушкин не ответил. Он смотрел вниз, в кресла, где какой-то господин в упор уставился на него в лорнет. Это был Сергей Львович Левицкий, кузен Герцена, фотограф императорского двора. Опытный фотограф, Сергей Львович хорошо запоминал лица. Повернувшись к соседке, он сказал:

— Неужели это Пушкин? Я его знавал, кажется, в 1832 году и лицо его запомнил хорошо.

— Нет, нет, — сказала соседка. — У меня есть портрет Пушкина работы Соколова. А этот господин совсем на него не похож.

— Да… г-н Финокин сегодня определенно в ударе, — продолжал великой князь. Впрочем, мысли его были далеки от оперы. Он думал о тайных собраниях в Аничковом, о кознях Дмитрия Толстого, Каткова и Победоносцева, направленных против новой тайной семьи императора и конституционных планов Лорис-Меликова. — А что вы, Александр Сергеевич, думаете о наших консерваторах?

— Я, ваше высочество, полагаю, что думаю о них то же, что и вы. Покойный князь Петр Андреевич когда-то говорил мне, что Россия идет вперед шажками. Шажок вперед, шажок назад, а то и вовсе в сторону.

Великий князь улыбнулся, повернулся к сцене и сделал вид, что слушает оперу.

* * *

17 марта 1879 года в помещении Малого театра состоялось первое представление оперы Чайковского «Евгений Онегин». Дирижировал Николай Рубинштейн.

Пушкину не довелось быть на премьере. Многого не довелось ему узнать. Не знал, что марать бумагу будет не сын Сашка, а младшая дочь Таша, графиня фон Меренберг, у которой он как-то проездом гостил в тихом Висбадене. И что его внук, Ташин сын Георг, станет мужем дочери Александра II. Не знал и о том, что через два года царя Александра, его будущего «порфироносного свата», убьют революционеры, а о конституции забудут еще на четверть века, и что революция, опередив культуру и просвещение народа, прольет море крови и меньше чем через полвека приведет за руку еще невиданного тирана.

* * *

Когда Эйдельман кончил свой фантастический рассказ о старом Пушкине, я сказал:

— Все хорошо. Но вот одно, как говорят, не сходится.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, что фотография была открыта Дагерром и Ниепсом как раз в год гибели Пушкина… настоящего Пушкина. Было это в Шалоне, во Франции, в 1837 году. Дагерротипы Натальи Николаевны и детей Пушкина известны. Где же фотография старого Пушкина?

Эйдельман задумался.