Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

Велели выйти хозяину, но его дома не было – оказалось, что он стоял у асессора в Торчине на так называемой стойке – еженедельный службе, по очереди отбываемой всеми деревнями; более тяжёлой барщины, чем эта, представить себе трудно. Устрашённая баба, заметив во мраке столько людей, дрожала, не в состоянии говорить, и плакала. Но за ней вскоре показался батрак, которого сразу схватили по приказу справника солдаты. Его сжали, чтобы сам проводил в подвал, где должен был прятаться шпион.

Батрак клялся, что ни о чём не знает, начинали его уже бить прикладами, а справник бил его кулаком, когда Пратулец обратил внимание, что напрасно теряют время, потому что подвал тут же… виден.

Жандармы уже ломали в него дверь… один из них впереди нёс зажжённый фонарь в руке… в глубине подвала ничего слышно не было. Но когда петли лопнули и дверь упала, а вход открылся, свистнула пуля и поразила первого, который ставил на порог ногу. Второй жандарм, видя это, отступил. Пратулец, стоящий сбоку, убежал за угол. Полковник скрылся за грушу… но начал кричать и звать людей, чтобы шли и беглеца живым или мёртвым взяли…

Никто, однако, не отважился подступить, раненый жандарм лежал на земле и стоном напоминал о грозящей опасности. Напрасно Шувала впадал в ярость, угрожал, ругался, – люди его подходили к двери сбоку… а при малейшем шелесте с тревогой отступали. Минута этой неопределённости продолжалась довольно долго, и Шувала начинал бояться, как бы, пользуясь тёмной ночью и переполохом, узник не убежал силой. Пратулец напал на мысль выслать нескольких солдат с карабинами, чтобы через горловину подвала, сделанную из досок и немного выступающую над землёй, выстрелили внутрь… других расставили у двери. Было это средство, выбранное на удачу, за неимением лучшего, потому что не размера этого укрытия, ни направления той горловины никто не знал… узник от выстрелов мог спрятаться в угол. Несчастье, однако, хотело, чтобы это оказалось неожиданно эффективным; после выстрелов шести карабинов из глубины послышался крик и короткий, отрывистый стон… потом вдруг всё стихло.

Когда после истечения полчетверти часа ничего больше слышно не было, самый смелый из жандармов, согретый обещанной наградой в десять рублей, с пистолетом и фонарём спустился медленно в глубь. Едва сделав несколько шагов, он начал кричать голосом радости и триумфа… все одновременно бросились к двери. Прошитый двумя пулями сквозь грудь и бёдра, беглец лежал, обливаясь кровью и уже бессознательный. Жизнь ещё из него не ушла с потоком крови, но слабеющее дыхание показывало, что ему уже не много оставалось. Чёрные глаза в молчании неизмерным презрением стреляли в окружающих… не издал стона… не сказал слова… лежал умирающий, но не сломленный духом. Большие слёзы только в стеклянных глазах светились как два бриллианта…

Шувала с стиснутыми зубами, бледный, дрожащий и смешанный больше, чем его жертва, прибежал теперь сам… без радости, что возьмёт умирающего врага, от которого можно было ожидать важных признаний. Верховные приказы отчётливо воспевали, чтобы стараться взять его живым. Поэтому, может, не издеваясь больше, тело подняли, обвязали наскоро раны и послали к ближайшему лекарю, занимаясь транспортировкой умирающего в молчании в военный лазарет.

Шувала только победно стоял над ним и бормотал:

– Попал, собака, ко мне в руки…

Но взгляд Павла, который встретился с его взглядом, так был страшен, что справник пробормотал ещё что-то и замолчал.

Не из милосердия, но из расчёта старались удержать при жизни несчастного… для полковника дело было в том, чтобы выздоровел и мучился под кнутом… поэтому приказал устроить носилки или забрать топчан из хаты, покрыть его солдатскими плащами и пешком нести в город.

Шувала и Пратулец, доделав своё великое дело, вошли в корчму и выпили по приличной рюмке водки, ни один не смел сказать другому слова. Пратулец, который тоже встретил взгляд умирающего, суеверный, как малоросс, вбил себе в голову, что будет, несомненно, сглажен. Павел, лицо которого постепенно покрывалось почти трупной бледностью, всё меньше подавал признаков жизни, но дышал ещё… веки его закрылись… уста стиснулись от боли… кровь, хоть сдержанная хлебом, губкой и сожжёнными тряпками, сочилась медленно через них, пачкая дорогу, которой его несли.

Шувала казался на вид счастливым, уста кривил в улыбке, но какое-то беспокойство на нахмуренном челе и в блеске глаз было видно. Не этого также, может, ожидал – хотел видеть его здоровым, живым, а взял почти труп, бессознательного и, может быть, уже замолчавшего навеки. Обыскали подвал, хату, разрыли землю вокруг… порвали одежду Павла, всё… но бумаг, которые фанатично искали, не нашли при нём никаких… Зенчевский имел время порвать их и проглотить…