Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

При виде такого ужаса у тёти Изабеллы из дрожащих рук выпал «Золотой алтарик», очки скатились на пол, разбиваясь на мелкие кусочки… она крикнула и бесспорно потеряла бы сознание, но, к счастью, канапе поблизости не было, не было стула, на который бы могла упасть, опёрлась только о раму, крича:

– О… раны Христовы!

Этот писклявый крик мог всех слуг со всего дома созвать, притянуть жителей. Целина с испугом дала знак рукой Павлу, чтобы уходил, а сама как можно быстрей побежала к тётке, схватив кёльнскую водичку.

– Ради Бога, тётя, ежели тебе мила моя жизнь… не говори что видела! Заклинаю… молчи! Тут не было никого! Никого!

Вскоре к Целине подбежали из гардероба две служанки, но панна им быстро объяснила, что тётя, идя через тёмный покой, ушибла больную ногу (так из уважения называли её мозоли).

Таким образом скоро всё в доме успокоилось… служанки ушли, панна Изабелла села на канапе… а Цесия с кёльнской водичкой, бобровой эссенцией и лавровыми каплями около неё суетилась. Однако лучше этих медикаментов подействовало бы открытие страшной тайны, которую доверить тёте было невозможно. Тётя, лучшая особа на свете, всего боялась и не умела удержать секрета ни на минуту.

– Но что же это было? Что это было, моя дорогая? Смилуйся, скажи мне, успокой меня. Я своими глазами видела, как ты приблизила уста к его лицу. Кто бы это мог быть, что бы имел право, что бы смел… Цеси! Это что-то ужасное… признайся во всём, я не скажу никому… Холоп! Уж это не мог быть настоящий холоп.

– Дорогая тётя, успокойся! Не могу тебе открыть тайны, которая не является моей, – отвечала Целина, – но могу тебе поклясться, что он один или никто будет иметь мою руку, потому что имеет моё сердце.

Панна Изабелла заломила руки.

– Иисус Христос! Раны Господни! Что я слышу! Это выглядит, как французский роман… это ни на что непохоже… интрига… сукмана… в моей голове не может поместиться… И ты, Цесия…

– Тётя, не спрашивай ни о чём, а верь мне, – прервала Целина, – не спрашивай, потому что погубишь, и не подозревай о плохом, так как я чистая и невинная.

– Но отец, отец в тюрьме, а ты…

Цесия, вздыхая, опустила глаза.

– Да, в том есть вина, – сказала она, – но это произошло не по моей воле. Не могу тебе сейчас открыть этой тайны, была молитва на Преображение Господне…

Назавтра в серый вечерний час справник Шувала, вернувшись с обеда, который давали для него добрые коллеги, поздравляя его с Владимиром на шее, лёг спать. Шампанское вино, которое он очень любил, всегда делало его сонным. Ванька имел общие, вечные, раз навсегда данные ему распоряжения, чтобы во время панского сна никого не допускал.

Теперь, как обычно в подобных случаях, сидел он на часах в прихожей и развевал скуку чтением одной из тех книжек, украшенных резьбой по дереву, которые представляют единственную оригинальную московскую литературу, называемую коробковой, потому что её по стране в лубяных коробках разносят торговцы.

Известно, что эти уважаемые народом повести, подчерпнутые из его преданий, даже не напечатанные, но ксилографированные, то есть вырезанные на дереве, как редчайшее старое вечное издание… Весь класс ремесленников с прапрадедов занимается этим бесформенным вырезанием резьбы на дереве и книжечек, и обтёсыванием их в тончайшие листы, какие себе приготовить может. В течении долгого времени эта литература, хотя очень лояльная, но могущая иметь неожиданные выходки, уходила от внимания цензуры, которая её не контролировала… спохватились потом, что там часто речь о царях и царевичах… и что следует взглянуть, как это там делается. Сдали, поэтому, всесильному комитету и коробковую литературу.

Ванька как раз читал о гигантском Обре и семи царевичах, которые по очереди выбирались против него, когда среди весьма занимательного чтения… открылись двери с необычайным грохотом, позволяющим догадываться о ранге полковника (потому что каждый чин (ранг) иначе открывает двери), – и показалось лицо Пратулца, зарумяненное, неизвестно, от сильной ли водки, или от острого ветра, или от сильной водки с острым ветром.

– Господин дома?

– Дома, но отдыхает, – сказал тихо Ванька, примером своим уча гостя, чтобы уважал праведный сон.

– Отдыхает! Что ещё!

Пратулец хотел прямо войти, но Ванька его остановил, широкой грудью охраняя отдых дорогого своего господина.

– Прошу прощения ясно пана (соответственно по-русски высоко рождённого)… но когда нельзя, то нельзя.

– Дорогой, ты глупец, – отвечал медленно Пратулец. – Нельзя, если кто придёт с пустым делом, не имея что делать, а у меня важное дело.

– Но господин меня потом побьёт!

– Если бы и побил – когда дело важное! Правительственное… царское… А я ручаюсь, что тебе ничего не будет, пусти.

Ванька между царём и справником колебался ещё, потому что царь был далеко, а справник за дверью, когда из другого покоя послышался хриплый голос Шувалы:

– Чтоб тебя… Ванька, кого там уже лихо несёт? Я только задремал.

– Меня, меня, – воскликнул, отпихивая слугу, Пратулец, – но ошибаешься, потому что не дьяволы несут.