Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

Но всё-таки есть Провидение – дадим ему как-нибудь помочь.

* * *

Докторова, которой Господь Бог детей не дал, из доброго сердца и из тоски довольно любила заниматься делами ближних, но таким образом, что им охотной была помощницей и никогда, по крайней мере, по доброй воле, вредоносной. Не было это для неё забавой чести, но дополнением обязанности. Часто удавалось предотвратить плохое, ускорить или побудить сделать хорошее. И в этот раз, увидев входящую на этот разговор Толу, она подумала, что следовало бы постучать в её сердце и попробовать, что там также в нём делается.

Сели на канапе – подруга Толи, редко вмешивающаяся в разговор, когда не была вызываема, отошла, рассматривая богатую коллекцию цветов хозяйки. Докторова долго смотрела на красивую панну, с которой была в давних и дружеских отношениях.

– Моя Тола, – сказала она, не спуская с неё глаз, – какая ты всегда красивая… какая свежая и молодая и как дивно по тебе видно, что – счастлива.

Тола повернула к ней серьёзное и мягко улыбающееся лицо.

– Знаешь, – отвечала она, – я бы не удивилась ни одному открытию на моём бедном лице… но что ты на нём сумела вычитать выражение счастья…

– Я ошиблась? – прервала хозяйка.

Тола молчала, опуская глаза.

– Мы, панны, – отозвалась спустя минуту, – не можем быть счастливы, в этом нам отказано, наше состояние есть постоянным ожиданием… а если бы уже имели счастье, мы должны были бы осудить себя на то, чтобы остаться вечной девой. Что до меня, ты, может, настолько отгадала счастье, что я в действительности не думаю идти замуж и поэтому спокойна… я удовлетворена, не требую ни больше, ни иначе.

– Значит, я была права.

– Да, – вздохнула Тола, – я умела отказаться от мечты; живу реальностью и – мне сносно.

– Но почему бы тебе не пойти замуж? – спросила докторова.

– По крайней мере, буду защищаться от этого, – рассмеялась Тола.

– Наталкиваешь меня на размышления, – отпарировала на это женщина, – что имеешь какие-то дорогие воспоминания, которые тебе свет заслоняют.

– Первый раз слышу тебя такой пытающейся исповедать меня, – отозвалась красивая панна. – Разве имела и ты для меня конкурента?

Докторова начала смеяться.

– А! А! Это против моих принципов, – воскликнула она, – никого не женю и не развожу никого.

– Я отдыхаю, – сказала Тола, – потому что, признаюсь тебе, что из-за этого вечного сватовства мне мир опротивел. Поэтому я так часто выезжаю за границу, потому что мне дома покоя не дают. Иногда я рада бы, чтобы разошлась весть, что я потеряла состояние; затем, ручаюсь тебе, оставили бы меня в покое и никто бы уже не разгласил.

– Ты несправедлива, – прибавила хозяйка, – из тех, что о тебе старались, я знаю, по крайней мере, одного, который не думал о состоянии.

– Одного? Кого? – хмуря брови, спросила Юнона.

– Не хочу вспоминать его, потому что это был человек бедный.

Докторова подняла голову и словно совсем из другой темы и из иного тона начала:

– А propos[4], не знаешь также, моя милая, что стало с Тадзем Мурминским?

Говоря это, она уставила на неё глаза, следя за выражением, какое произведёт напоминание его имени. Тола осталась вполне спокойной, хотя видно было, что великой силе и владению собой она была этим обязана. Она медленно подняла заплаканные глаза на докторову и, пожимая плечами, сказала:

– Ничего о том господине не знаю. Догадалась, что в нём, наверное, ты хочешь видеть того, что не думал о состоянии, но также он и обо мне не думал. Верь мне. Трус… голова запалённая, сердце непостоянное… не стоит говорить о нём.

Когда она это кончила, в голосе была видна дрожь.

– Не могу о нём судить, потому что почти не знала его, однако есть люди, что лучше о нём утверждают, – говорила спокойно докторова, – а все того мнения, что он безумно в тебя влюбился и что отчаяние его в свет толкнуло.

– Отчаяние! – начала смеяться Тола. – Что за трагичное понятие легкомысленного характера.

– Не знаю более несчастной доли, чем та, что его встретила, – отозвалась докторова, – быть в таком доме, у такого сердца, как у президентши, почти сыном, ребёнком, любимцем, воспитываться в достатках и быть выпихнутым, запрещённым, презираемым… сиротой и бродягой.

– Это правда, – отозвалась Тола, – положение его было неприятным, но не хватило сил, которыми мужчина, достойный этого имени, должен вооружиться для жизни. Не имел силы и отваги бороться и вернуть себе то, в чём ему отказали или лишили его – убежал как трус и чудак. У меня нет уважения к человеку, что не имел мужества.

– Но, дорогая Толи, – прервала докторова, – ты несправедлива. Он бы боролся, если бы имел столько почвы под стопами, чтобы мог на неё опереться. Президентша вынудила его удалиться – ради сына, который этого от неё требовал. Приёмной матери отказать в этом он не мог.

– Но разве так было? И почему, дорогая пани, ты так горячо защищаешь его?

Докторова на мгновение замолчала.

– Что было так, я в этом уверена, а защищаю его потому, что меня больше всего мучает, когда человека несправедливо осуждают.