Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)

Докторова забыла немного об обоих, когда по почте получила письмо, очень красиво написанное, официально объявляющее, что состоялось венчание в Неаполе в соборе Св. Екатерины. Тола доложила несколько объявляющих слов, что в Кастелламаре пробудет ещё несколько месяцев, прежде чем вернётся на родину.

Итак, под тенью тех старых каштанов, на пепелище Стабии, в торжественной тишине, прерываемой только шумом волны, разбивающейся где-то о прибрежные скалы, молодые супруги провели первые дни своего счастья. Прекраснее уголка, чем это гнёздышко, трудно выбрать.

Наконец одного дня увидела их обоих достойная приятельница и любопытными глазами измерила Толу, которая похорошела и помолодела, сбросив с себя накидку той серьёзной грусти, которая к её возрасту совсем не подходила. Теодор очень изменился и, что более необычно, почти восстановил легкомыслие юноши. Тем, что знали его раньше, он напомнил первые года выхода в свет, когда был изнеженным ребёнком президентши. Когда на минуту остались одни, докторова, ещё не в состоянии простить Толи её проволочки и колебания, напала на неё с упрёками – та замкнула ей уста объятием.

– Дорогая моя, – сказала она, – я должна была Тедора не испытать, потому что в него верила, но дать ему время остыть, помириться с миром, сбросить с сердца горечь, нагромождённую долгими годами. Мы были постоянно вместе… могу сказать, что я принялась снова воспитывать человека… Я должна была помнить о том, что уже однажды отчаяние его привело на грань самоубийства… и только счастливый случай мне его спас. Верь мне, дорогая моя, что трудней всего лечить душу, отравленную ненавистью к людям и свету. Для торжественного часа нашей свадьбы я должна была ждать, пока он помирится со светом, пока людей простит, пока выйдет духом на те вершины, с которых уже туч не видно, только ясное солнце. Шаг в шаг я шла за ним, когда из этого изгнания и сердечного странствования, в которые был ввергнут, возвращался. Я ждала, плакала, терпела – но и для меня, и для него нужно было, чтобы мой Теодор преобразился. В течении этого года послушничества, среди деревенской тишины, мы оба работали над этим… ни он, ни ты не понимали меня, не знали, сколько слёз пролила, когда среди красивой его души находила ещё наброшенную в неё грязь и нестёртые пятна прошлого.

Любовь была лекарством. Ты знаешь, что люди странно обо мне думали и могли повторять, что даже ты, дорогая моя, не хотела чудачки Толы понять – всё это вынести надо было… я должна была…

Докторова нежно её поцеловала.

– Знаешь, дорогая Тола, – сказала она, – я бы никогда на свете разума этого не имела, а сострадание не допустило бы расчёта… Я так этим удивляюсь, что подражать бы не сумела.

На городском кладбище вознеслись три новых надгробных камня. Одни из самых красивых, украшенные. Первый из них состоит из огромной неотёсанной глыбы гранита, покрытой вьюнками. Вставленная в неё мраморная таблица носит имя Мурминского… Внизу вырезана палка, торба нищего и книга.

Много особ находит, что хвалиться палкой и торбами есть видом фанфаронства, другие объясняются тем, что мы на земле все странники…

Другой камень из белого мрамора, в коринфском стиле, с надписью, интенсивно позолоченной, представляет сверху женщину, прелестно наряженную, опёршуюся на урну и смотрящую на крест, у подножия которого стояла… Эта довольно ординарная аллегория, многократно повторенная, старанием президентши привезённая прямо из Каррары, где такие вещи сотнями продаются, считается шедевром у людей, которые ничего лучшего не видели. Мрамор очень красивый, только через лицо завуалированной женщины проходит неудачная серая вена, как пятнистая полоса. На таблице такой огромный список титулов, достоинств, заслуг и столько похвал, что, прежде чем читатель дойдёт до Ave Maria, должен будет отдыхать по дороге… Это могила незабвенного президента, по которому по десять дней провинция носит траур.

Третий камень на скромном пьедестале изображает огромную разложенную на стопке более маленьких книгу, окружённую свитками бумаги, стеблями растений и чашечками цветов… На страницах книги стоит фамилия профессора Куделки – достойного старичка, память о котором живёт только в сердцах учеников…

Столько лет работы нужно было на собрание достойной библиотеки… а вскоре после смерти рассеяли её наследники… Посоветовал им кто-то продавать по отдельности, хоть Теодор хотел всю купить. Поэтому, чтобы что-нибудь из неё сохранить, он должен был появляться на аукционе, биться за каждое барахло, и много достойных вещей было потеряно… Разные остатки разорвали на заворачивание товаров, на склеивание картона, для экономного облепления стен под новую обивку.

Обычная история людских собраний… всё рассеивается и соединяется снова, рассыпается и исчезает… а сколько же рук покоилось на каждой из этих жёлтых страниц, которые сегодня также истлели в могиле… Pulvis sumus[19].

1872

Эмиссар ( воспоминание из 1838 года ) роман