Из жизни читательницы

Иногда же его посещала муза дальних странствий, и он часами разглядывал протертую до дыр складную карту области «В помощь краеведу и путешественнику». Потом вовлекал меня в подробнейшее обсуждение вопроса: куда нам лучше съездить летом на недельку? Палатку, каждый раз уверял он, даст друг Толян, бывалый путешественник. Дело доходило до разработки меню и чуть ли не покупки крема от комаров. Надо признаться, в этой связи меня несколько раздражала фигура самого друга Толяна, с которым Валерий периодически обсуждал, по-видимому, не только краеведческие, но и общефилософские мировые проблемы, содержание которых оставалось для меня неизвестным (ну не расспрашивать же его, в самом деле: «И что он тебе сказал? А ты ему?»). При этом таинственные магические флюиды, казалось, доносили мне, что с ним-то Валерий и обсуждает подробнейше не только литературные планы, но и жизненные перипетии – возможно, даже и наши отношения!

Кроме того, возвращаясь от Толяна, Валерий приносил с собой запах салата! Что за женщина готовила этот салат?! Его мерзкий запах, подсказывало мне чутье, нес с собой смутную угрозу нашей жизни!

Никогда раньше я не подозревала, что можно так обращаться с временем. Он не проводил его, не тратил и даже не транжирил, а просто убивал, причем особо изощренными способами!

– А разве у писателя не должно быть... ну, не знаю, – какого-то режима дня? Плана работы? – осторожно интересовалась я. – Конечно, я понимаю – муза, вдохновение и все такое... Но ведь известно, что и Толстой, и Чехов писали по несколько часов каждый день! Хотя, допустим, Джек Лондон...

– Что делает школа с людьми! – брезгливо морщился он. – Пора бы понять, что от звонка до звонка взрослые люди живут только в зоне!

Время от времени мой возлюбленный торжественно провозглашал, что главная задача писателя – это бесстрашно смотреть в лицо жизни, и с этой целью отправлялся бродить по улицам куда глаза глядят. Глаза же его глядели почему-то то в сторону рынка, где у него, сам признался, дважды вытаскивали кошелек, то в соседний двор, где его зазывали «забить козла» знакомые пенсионеры. Никаких хозяйственных поручений в такие дни он не признавал, уверяя, что быт и вдохновение – две вещи несовместные.

Правда, случались у нас и другие дни – дни, когда Валерий, как и подобает уважающему себя писателю, с утра усаживался за письменный стол. Однако вместо того, чтобы бойко стучать на машинке или хотя бы задумчиво выводить на листе строчку за строчкой, он неподвижно замирал в кресле, постепенно погружаясь в вялую полудрему. В таком состоянии я и оставляла его, отправляясь утром в школу. А вернувшись, заставала совершенно другим – возбужденным, как будто даже похудевшим, и мечущимся из угла в угол по прокуренной комнате.

Я молча снимала пальто и сапоги, распахивала окно и поскорее отправлялась в кухню. Но он немедленно отправлялся следом и, словно продолжая давнишний спор, принимался донимать меня язвительными вопросами:

– Ну хорошо, нефти хватит человечеству еще на пару десятков лет. Ну, на пятьдесят. А дальше?

Или:

– В новостях передали: наш знаменитый мафиози сел ЗА ДРАКУ! Пресса в шоке. Общее недоумение – как мог он так опуститься? Общее возбуждение: кто же из авторитетов теперь займет его место?

Или:

– Вот ты – библиотекарь! Скажи мне на милость: с чего это люди решили, что развитие литературы связано с развитием человеческого духа? Посмотри на книжные развалы! Что ни детектив – то во втором абзаце или «сурово поджала губы», или, еще лучше, – «одел пиджак»! Про фэнтези я уж молчу. Не умеющий писать рассказы пишет новеллы, а не умеющий писать вообще – фэнтези! И к чему, спрашивается, трудились классики? Что вообще теперь делать в оскверненной, загаженной литературе?

Иногда я терпела эти экзекуции молча. Иногда не выдерживала и огрызалась:

– Вот вы, мужчины, свободные умы, и разбирайтесь с нефтью! А настоящая литература – это и есть дух! И вообще, напиши «Что делать-два»! Раз уж фэнтези не умеешь...

Может быть, именно это и подразумевалось под словосочетанием «творческие муки». Но наверное, предстояло еще немало ждать, пока из них родится что-то творческое!

А иногда я все прощала ему – когда он стонал во сне. Это был даже не стон, а короткий всхлип, от которого я мгновенно просыпалась. Он лежал, свернувшись калачиком, и яснее ясного было, что никакой это не мужчина, а просто выросший ребенок, так и не приспособившийся ко взрослой жизни. Во сне ему было иногда двенадцать, а иногда – четыре года. И знала об этом только я.

«Почему не я родила тебя?» Однажды я сказала это вслух и тут же испугалась. Но он не проснулся.

Мне приснилось, что я в другом мире. От обычного он отличался тем, что люди могли понимать друг друга без слов. Причем не телепатически, а по взгляду. Посмотрит человек – и ясно, что он хочет сказать тебе.