Из жизни и фантазии

— Она что же на это письмо?

— Ответила, что не может быть моею, пока я не исправлюсь… Она, чистая невинная душа, думает, что это возможно без нее… Милая! Это невозможно без твоего небесного влияния!.. И я погибну в конец.

И он опять тряхнул головою: «но мысли мои ты передай миру».

— После этого вы видели ее или нет, Иван Степанович?

— Видел. На другой же день после ее ответа, я пошел к ним под окно и, увидавши ее неземное личико, вынул из кармана сороковушку и выпил на ее глазах всю ее, сидя на тротуаре. Вот как, потому что в мире все наоборот тому, что думают, ваши профессора, сказал он с гневом.

— Ах, Иван Степанович!

— Да, любезный, купи-ко мне сейчас влагу живую: под сердцем тошно… Ее больше не увижу я, это я знаю, она больше на меня не глядит. Как то в экипаже она ехала с приказчиком, я упал на колени, она отвернулась, и меня покрыло грязью от колес.

* * *

Уж поздно ночью вышли мы с Иваном Степановичем из чайной.

Украинская ночь нежилась над Киевом. Яркие и крупные звезды сияли там в вышине.

— Посмотри, посмотри на эти звезды, и душа перестанет скорбеть. Когда я смотрю на эти звезды, душа моя очищается от всего земного. И тогда мне бывает легко, легко. Что из того, что даром прожил я свою жизнь, что ни в одной науке не успел я, ни в поэзии, что оказался поэтом в философии, и философом в поэзии, что редакторы всех газет и журналов возвращали мои юные творения, что с ума сошел я, думая о науках и путях в ней, что ни к чему не способен я, что болен мозгом и сердцем, что потоптан людьми, оскорблен в своих идеалах, в своих чистых чувствах, что боятся меня и стыдятся хорошие люди, что сам не верю себе, наконец, и никакому моему начинанию не даю цены, знаю, что ничего не будет, — пусть, все это пустяки, раз вечное небо над нами, раз Орион блещет нам в глаза и Вега белизной блистает, раз…

Тут пошатнулся Назарьев и упал на камень. Я в испуге подбежал к нему. Он бормотал про себя, не будучи в состоянии подняться: «пусть, пусть, милые, милые».

* * *

Тут несколько дней мы не видались с Иваном Степановичем. Только я как-то шел на урок и увидал возле забора в одной глухой улице спящего человека. «Не он ли это?» подумал я. Подошел, смотрю — он, Назарьев. Весь синий лежал он, головою к канаве, ногами к забору. «Боже мой! он умирает!» «Надо как-нибудь вывести его из этого состояния». Я поднял его голову, стал тереть ему пальцами виски. Долго я копался около него (совершенно впрочем не зная, что надо делать в этих случаях).

— Иван Степанович, вставай, голубчик, опохмелься!

Он молчал. Неужели он не проснется? Неужели человек хуже травы: трава и та поднимается, после того, как сомнут ее…

— Иван Степанович! Вставай, ради Бога! Ты еще не сказал мне некоторых мыслей, есть недочет в составленной философской системе, голубчик!

Он молчал. Я готов был разрыдаться. В это время какой-то мужчина проходил мимо меня, на его руках был краснощекий мальчик; женщина шла за ними и с любовью глядела на ребенка, на ее лице было удовлетворение жизнью и гордость исполненного долга. «Несчастные!» думалось мне: «когда кругом вопль и смерть в мире, они, улыбаясь, идут своей дорогою мимо умирающих. Нет никого на земле несчастнее человека!» Мужчина с ребенком и женщина удалились. Я опять стал хлопотать около Назарьева. Тер виски, кричал извозчика, рылся в кармане, не нащупывая там ничего, кроме двух старых пуговиц. Кругом безлюдно было. Ничто не действовало.

Солнце зашло. Звезды показались на небе. Тоска сжимала мне сердце. Разве кого позвать? Дворника? Тот пойдет в полицию… Протокол… Бог с ними, не справлюсь ли один. Я стал прислушиваться, дышит или нет Иван Степанович. Не знаю, не могу определить.

— Ах, друг мой! Да уж ты не отравился ли? Неужели так можно напиться?

— Что вы там делаете, студент? раздался позади меня мужской грубый голос. Я оглянулся: предо мной стоял обход.

— Да вот человек пьян, хочу разбудить его.

Полицейские подошли.

— Да умер он, он холоден.

Они живо распорядились, дали свисток. Дворник прибежал, потом извозчик откуда то взялся.

— В склеп Николая за городом, знаешь?

— Как, в мертвецкую? Я не позволю.

— Мы тебя не спрашиваем. Ты с нами пойдешь, в участок.

Тоска душила меня. «Ничего нет в мире. Умер, друг и не стало его, и не будет никогда!..

Дух мира, живущий там за звездами, молчит.

Железные законы мира давят все живое. Бесконечная пустыня… пески, на котором рассыпаны временем человеческие кости…

Ужасный мороз эгоизма, культуры, нервной жизни заледенил все источники живые».

Меня привели в участок и посадили до «начальства» в маленькую комнатку с каменными сводами.

Что же было дальше?

Неужели умер Иван Степанович, неужели более он не проснулся? Нет! Его похоронили у дубового леса. Цветочки выросли на его могиле. Шум дубравы — надгробная песня его. Звезды небесные шлют свет и радость на его могилу.

Что ж? вечна природа и вечны тайны Ее.

Жизнь — сказка, люди — дети.

Кругом непонятные речи в шуме ветра, в всплеске волн, в красоте млечного пути, дуги небесной, и в безмолвии Бесконечности.

Дневник безумного

19** Сентябрь.