Из жизни ёлупней

В первый момент её тоже не оказалось, и только уже нам стало мучительно больно после бесплодного стука в дверь, как она появилась – свежая, загримированная, с тортом, в нарядных красных босоножках. Кажется, она растерялась, увидев четыре невесёлые фигуры (мне ещё накануне вечером показалось, что, приглашая нас «почитать стихи», она имела в виду только Колю Л., самого среди нас обворожительного), – но вышла из положения (и из комнаты) со словами: «Ну, я надеюсь, ни у кого тут нет тинейджерских настроений».

И через десять минут перед нами предстали ещё две девы, нежные и удивительные, словно модели Модильяни. Увидев их, Федя попросил стаканчик молока, а Макс пошёл зашивать джинсы, некстати разошедшиеся сзади по шву. Это ему не помогло – девушек мы поделили по-братски: одну мне, одну – Николаю, одну – никому. Да тут

ещё под окном пьяные голоса заревели: «Свободу Нельсону Манделе!» Это было уже слишком. Макс свесился из окна и крикнул: «Да ему в тюрьме самое место!» – «У тебя выпить есть?» – миролюбиво спросили его снизу.

А я самозабвенно танцевал с девушкой и застенчиво шутил, прижимая её покрепче, – она тихо смеялась, опустив очи долу, в конце концов я тоже опустил очи и обнаружил, что правый мой носок украшен кремовой розой в натуральную величину.

Потом мы танцевали на улице при свете костра, под музыку из матюгальника на столбе. Была нежная, звёздная, нехолодная вальпургиева ночь. Ежу понятно, что стихов никто не читал, да и домой никто не поехал, кроме Максимушки в Томск с Феденькой в город. При этом Максимушко уехал злой, как «Доцент», но с деньгами, а мы, его товарищи, остались счастливые, но без копейки, поэтому мы постирали всё, кроме джинсов и курток, и отправились в студенческую столовую, где я делал жалестное лицо и просил денег, а в ответственный момент, когда жертвы колебались, я говорил: «Коля, покажи!..» Коля, молча глядя в глаза оппоненту, расстёгивал куртку и демонстрировал голую волосатую грудь. Общий сбор составил пять рублей.

XIX

26 июня 1989 г.

НОВОКУЗНЕЦК

Вечер у Фроловой! Перо опускается. Пишущая машинка ржавеет от слёз! Варка супа вылилась в балет на три персоны, а либретто состояло из извинений Иры и наших незамедлительных и великодушных прощений. Пили домашнее, на ошибках молодости настоянное вино. Внизу, под окном, три пролетария пытались клюкать водку с горла, не смогли, – прислали товарища, самого вежливого, – почему-то именно к нам, – за стаканчиком и хлебушком. С ним беседовали всей семьёй. Фролова напрягалась, рассказывала нам о здешнем бескультурье, а Макс менял пластинки.

Нарубались супу, потрепались о том, как трудно быть девушкой-корреспондентом заводской многотиражки. Пока выясняли мировоззрение, гегемоны квакнули. Всё тот же вежливый вернул нашей семье стаканчик, рассыпался в благодарностях и укатился вниз. Ночь провели унизительно спокойно, я, разумеется, пробрался в постель хозяйки, она проснулась и сказала: «Как у тебя колотится сердце». Вышла почти нагая из комнаты и вернулась с таблеткой валидола – я засмеялся и уснул в её объятиях, как раненый рыцарь.

Утром Фролова оставила нам ключ, с тем чтоб вернули его в 17.00. Под дождём искали книжные магазины в этой, правобережной, части города и насмотрелись сталинской архитектуры вволюшку. На холме наблюдали крепость – остатки Кузнецкого острога, но туда не пошли, поработав над собой, отложив до следующего раза.

Настало, таким образом, 27 июня. Дождь кончился. Мы бродили по мокрому городу – от Карманова в Союз художников, никого не заставая. Пили яблочный сок на бетонных ступенях Дома творческих организаций, глядя на серое здание с уже изрядно надоевшей нам надписью: ПРИ ЗАПАХЕ ГАЗА…

В конце концов отыскали Суслова, сговорились встретиться вечером и поехали в кукольный театр. Побеседовав ещё разок с «Чистыми», отбыли на трамвае через полгорода к Фроловой. У неё пили чай с чебуреком и, на всякий случай попрощавшись, подались обратно к Суслову.

Александр Васильевич был в ударе и травил нам вечерние истории: о странной своей натурщице Наташе, лесбиянке наполовину, регулярно ложащейся на крейзу и, вследствие накачанности нейролептиками, не могущей достичь того загадочного оргазма, о котором так много пишут сейчас; как Суслов с друзьями очень хотели ей помочь, но не знали чем; как она села на кактус, прислуживая в голом виде пьющим художникам; как одна резвая деятельница управления культуры облажала народного художника РСФСР Кирчанова (60 лет), который желал поцеловать ей грудь, а она предложила ему колено, и смеялась над ним, а он кричал, что он – народный художник; и как он отомстил ей на открытии некоей выставки, при стечении народа объявив её проституткой, пытавшейся соблазнить его, аксакала.

Рассказывая это, Суслов сводил Максу бородавки на руках, завязывая узелки на верёвочке по количеству бородавок. Они вскоре сошли, покорные чутким рукам умельца и мага.