Из жизни одноглавого

– Так называемые стихи Сереброва не выдерживают критики даже того взыскательного читателя, для которого синкретические мысли есть всего лишь продукт использования процесса понимания так называемой классики в личных целях, – мастерски говорил Карацупа.

Скоро я обнаружил закономерность его убедительных и волнующих жестов: если слово начиналось с гласной, Карацупа резал правой; если первой стояла согласная – рубил слева.

– Синкретическое искусство не может опираться на так называемую символику вчерашнего дня, которая торгует собой на перекрестках путей словесности, забыв о насущной пахоте жизни...

Слово синкретический вылезало в каждой второй фразе, хуже масляного пятна из-под побелки: всякий оборот выволакивал его из непроглядных глубин сознания Карацупы на бурлящую поверхность.

И все же передать своими словами изощренную форму и безумный дух его речи – это непосильная для меня задача. Попытка собезьянничать заведомо обречена на неуспех: как ни стараюсь я довести дело до совершенного абсурда, а все же в итоге мои подделки наполнены, увы, гораздо большим смыслом, чем словеса Карацупы на самом деле. В этом моя слабость: как ни безумствуй, а все же выдуманные слова сами лепятся друг к другу в неких более или менее разумных комбинациях, – чего речь лихого семинариста была лишена начисто.

Карацупа вещал, а одурелый семинар слушал его в том блаженном оцепенении, в каком тонущий отдается последней волне, собравшейся навечно унести его в холодные глубины.

Но ничто не бывает вечным.

– Во насобачился! – с завистью пробормотал кто-то из семинаристов.

– Что он несет? – вскрикнул Серебров.

– Ибо попытки усилить попытки синкретичности попыток так называемого творчества так называемого поэта Сереброва...

Что-то болезненно щелкнуло у меня в голове, и я едва не свалился с жердочки.

– Хватит! – закричал Серебров, тряся кулаками. – Заткнись, мы сейчас все с ума сойдем!

– Тихо! – в пару к нему взорвался Милосадов. До того мгновения он, как и все, слушал Карацупу примерно с таким выражением лица, с каким кролик внимал бы удаву, если бы тот умел гнать пургу. – Молчите, Серебров! Не перебивайте оратора! Вы сами виноваты! Вот к чему приводят ваши попытки так называемой поэзии! Вы сами графоман! Вы свели всех с ума своим неприличным бредом! Увольняю!.. то есть снимаю вас с должности старосты!

Я вообще уже не понимал, кто о чем говорит.

Тут и Красовский включился. Поднявшись во весь свой немалый рост, он отрывисто пролаял что-то о филистерстве, бездарях и глупости и зашагал прочь, с яростным грохотом повалив при этом два стула.

Испуганные семинаристы тоже потянулись к дверям. Одним из последних вышел Петя.

Милосадов то и дело нервно взбадривал свой мужественный бобрик. Карацупа стоял как стоял, виновато поглядывая на руководителя семинара... и – я думал, она выйдет вслед за Серебровым, но нет, Светлана Полевых тоже оставалась на прежнем месте: как будто глубоко задумалась о чем-то и все эти события прошли мимо ее глаз и ушей.

– Светлана! – обрадовано сказал Милосадов.

Он подмигнул Карацупе, и тот, незаметно кивнув, тихо выбрался из зала.

Милосадов подошел к ней и осторожно, будто боясь вспугнуть бабочку, положил руки на спинку соседнего стула.

– Светлана! – повторил он. – Видите, как дело развернулось... Но я рад, вы знаете... я рад. Нарыв лопнул. Даже хирургического вмешательства не понадобилось. Как в том анекдоте – знаете? – сам отвалился...

Изменился в лице, с ужасом осознав, что брякнул что-то не то, но Светлана, судя по всему, не знала анекдота.

– Ага, лопнул. – Она пожала плечами. – Только больше никто не придет.

– Да ладно! – Милосадов махнул рукой. – Вообще-то это от вас зависит. Скажете слово – и я все налажу. Карацупу этого выгоню к чертовой матери... Он ведь графоман, да? Вы знаете, Светлана, я в этом мало что понимаю, – он обезоруживающе улыбнулся, и мне показалось, что зубы распространили вспышку какого-то электрического сияния. – Но если вы скажете, что он графоман, а вот Серебров, наоборот, гений, то я Сереброва верну, а Карацупу, дурака этого, выгоню ко всем чертям. И пусть Серебров снова будет старостой... Да что там: я и семинар вести попрошу кого-нибудь другого. Вот Красовского и попрошу. Он ведь хороший писатель, да? Я сам не читал, но мне говорили... Вы только скажите. Мне главное, чтобы вам было хорошо. И потом, знаете, – он нахмурился, – когда лежишь на бархане с пистолетом бесшумного боя в руке, а где-то во тьме, рассеиваемой только светом лучистых звезд, шагают верблюды...

– Зря вы себя принижаете, – насмешливо перебила Светлана. – В душе вы настоящий поэт. Может, даже почище Карацупы. Просто забыли, что о барханах уже рассказывали.

– Неважно, – возразил он. – Неважно, что рассказывал. Ну рассказывал. И что? И еще могу рассказать... Что делать, если в самое сердце впечаталось? Давайте я вам сейчас о другом. Вот вы, наверное, смотрите на меня и думаете: дожил человек до седых волос, а что делает? Библиотекой заведует. Ну не смешно ли? Смешно, еще как смешно, аж прямо слезы наворачиваются.