Из жизни одноглавого

Что же касается, так сказать, не голосовых, а письменных поэтов, то и здесь он помнил только то, что разошлось песнями. Зачитывал кое-что из Есенина, фамильярно называя его Серегой (кстати, о «Собаке Качалова» слыхом не слыхивал, зато любил вырвать строку-другую из «Клен ты мой опавший...», чтобы прочесть с минорной надрывностью), прохаживался по Некрасову, Ваншенкину и Суркову. Лично я с годами стал излишне чувствителен, меня прошибало на слезу и когда он неумело декламировал: «Было двенадцать разбойников, // Был Кудеяр-атаман, // Много разбойники пролили // Крови честных христиан...», и от «Землянки», и от знобящего ощущения того, как свистит ветер по темной, полной опасности степи. (Милосадов настаивал, что «Темная ночь» принадлежит перу Симонова, истинного автора стихотворения никто из семинаристов не знал, а выкрикивать с места «Агатов, Агатов!» я считал не вполне уместным).

Или вот еще как-то раз в перерыве, собрав вокруг себя часть участников мужеска пола, под радостный гогот последних прочел им что-то из Василия Федорова...

Несмотря на его усилия (а точнее, благодаря им), к третьему-четвертому заседанию ряды семинаристов поредели. Я слышал, как сам Петя Серебров, исполнявший почетную должность старосты, ворчливо и раздосадовано говорил Аркаше Бингусу: «С его чутьем из сортира «занято» кричать, а не семинар вести. Ну его к черту, вот обсужусь и уйду, пусть с Карацупой своим возится. Пойдешь со мной?» – «А куда?» – уныло спрашивал Бингус. – «Мало ли куда...» – «Мало ли!.. вот и выходит, что некуда...» – «Некуда?! Полно мест! К Волгину пойдем, к Кузьмину пойдем». Аркаша крякал, изумленно качая головой: «К Волгину!.. к Кузьмину!..». Да и по самому Сереброву было видно, что лучше прежнего калабаровского он семинара найти не чает.

Кризис случился на том заседании, которого дожидался Петя, на его собственном обсуждении.

Накладки выявились с самого начала. Оказалось, Серебров самолично, не дожидаясь хотя бы внятного одобрения Милосадова, раздобыл телефон Красовского и пригласил его на семинар, но не на этот вторник, а на следующий. Однако Красовский перепутал и пришел именно в этот вторник, к обсуждению Сереброва.

Если Милосадову это и не понравилось (а кому понравится, коли скачут через голову?), то виду не подал: наоборот, поднялся и радушно встретил Красовского в середине комнаты.

– Добро пожаловать. Чрезвычайно приятно! Наслышан, как же! Милосадов Виктор Сергеевич, исполняю теперь должность директора...

– Видите ли, меня Петя Серебров позвал к вам послушать, – извиняющимся тоном сказал Красовский. – С Калабаровым когда еще договаривались, да видите, как вышло. Не возражаете?

– Бог с вами, только рад! С таким удовольствием читаю ваши труды... Спасибо от всех читателей, которых, уверяю вас, хватает... Над чем сейчас работаете?

Красовский смутился и стал, пожимая плечами, говорить что-то: точь-в-точь как тот тип из анекдота, у которого спросили, как дела, а он начал рассказывать. Милосадов перебил:

– А что издатели? Балуют, наверное?

Если он хотел поразить автора в самое сердце, то не мог нанести удара точнее.

– Какой там! – воскликнул Красовский. Глаза его увлажнились, и на Милосадова он уже смотрел тепло, по-дружески, даже с благодарностью во взгляде. – Что вы! Знать не хотят.

– Не может быть! – ужаснулся Милосадов. – Трудно поверить. Но в таком случае, может быть, я смогу оказать вам услугу? Когда-то у меня были кое-какие связи... вот моя карточка. Давайте созвонимся при случае.

В общем, они чудно расшаркались, но, когда Милосадов сел на место, мне все-таки показалось, что он остался недоволен. Он и прежде-то косился на Петю, с трудом сдерживая неприязнь, а излишняя самостоятельность совершенно не добавила старосте очков.

Петя довольным тоже не выглядел. То ли он был огорчен неожиданной путаницей, то ли его смущало присутствие высокого гостя – хоть и долгожданного, да явившегося не ко времени, – так или иначе читал он плохо, нудно и усыпляюще: мямлил, путался, сбивался.

Тем не менее то и дело звучало нечто такое, что пробудило бы даже самого сонливого слушателя. Рифмы Серебров вколачивал под крутым углом, как гвозди, и они резко уводили мысль на новые направления. Всплывший из тьмы истории Корвалан рифмовался с корвалолом и был «ростом с мачете обычного мачо». Если в первой строфе стихотворения ернически звякала какая-нибудь веселая парочка, в четвертой непременно меланхолично поскрипывало нечто однокоренное и созвучное: отдавалось эхом того, что уже прозвенело и умерло, самой краткосрочностью существования доказав собственную бренность и оставив по себе лишь полупрозрачную тень, в которой слышалась вовсе не рыночная насмешка, а печаль и жалоба забытья.

Светлана не отрывала взгляда от Сереброва – временами, казалось, повторяя или, точнее, неслышно прошептывая строки одновременно с ним: должно быть, те, что она знала наизусть.