Из жизни одноглавого

Когда Лидушка была жива, мы часто посмеивались с ней, вспоминая глупую молодость. Как нежились мы в нашем общем прошлом, некогда бывшем мгновенной явью... Подчас на Лидушку нападал особый стих. То она начинала меня ревновать к чему-то такому, о чем уже и памяти никакой не было, а то, например, принималась обвинять, что я ее никогда не любил. «Да как же не любил, когда еще как любил?» – отбивался я. «Совсем не любил, – настаивала она. – Совсем не любил. Все равно тебе было, какую птичку подсунули». – «Да как же все равно, Лидушка!» – возражал я, зная, что все это она не просто так и не для того, чтобы обидеть меня или рассердить; нет, ей хочется, чтобы я снова признался в любви, рассказал, как сильно любил в молодости, как жаждал, как волновала меня ее плоть.

И правда, были времена, когда она не отпускала меня буквально ни на минуту. Воображаемая, она была куда смелее и развязнее, чем на самом деле. А когда я видел ее на самом деле, то вспоминал ту, что жила в моих фантазиях, и меня буквально трясло. «Что с тобой?» – невинно спрашивала Лидушка, глядя на меня с озабоченностью, которая, как я стал понимать позже, была несколько преувеличена. – «Должно быть, вирус какой», – скрипел я через силу: желание буквально сводило судорогой мои звукоизвлекательные органы...

«А почему же тогда?» – капризно продолжала Лидушка свои претензии. «Что – почему?» – «Почему же ты был так холоден ко мне?» – настаивала она. «Я был холоден?» – «Да. Ты был холоден. Первые три дня мы уже жили с тобой в одной клетке, три дня, можно сказать, делили одну постель, а ты... Ах, как мне это было обидно!» – восклицала она и, лукаво прикрывшись крылом, смотрела на меня, проверяя, чувствую я раскаянье или нет.

Но с чего бы мне раскаиваться, если именно любовь делала из меня в ту пору не мощного, темпераментного и безудержного попугая, каким был я на самом деле, а разнеженную птичку, готовую сутками нашептывать ей слова любви.

А у них все оказалось просто... так просто.

Прав был Калабаров, когда говорил, что вкус может проявляться в чем угодно, а вот его отсутствие сказывается во всем.

Милосадов сидел в кресле, время от времени хмурясь (кажется, ему не нравилось, что инициатива исходила не от него, но все-таки он готов был с этим смириться).

Катя расставила пластиковые тарелочки с лимоном, сыром и ветчиной (то есть она позаботилась и о кое-какой закуске), сбегала ополоснуть стоявшие в шкафу стопки (я с горечью вспомнил, что в последний раз из одной из них пил Красовский в компании с Калабаровым), и все это – безумолчно воркуя и смеясь. Круг тем был довольно узок. Она мило рассуждала насчет того, какой все-таки Милосадов хитрющий, как ловко он завлек ее к себе в кабинет нарушать трудовую дисциплину; и что с другим она себе такого никогда бы не позволила; и что дело есть дело, а выпивка и все прочее – совсем другое, их надо строго разделять, а то ей много известно таких, которые не разделяют, так вот к ним она питает исключительно и только презрение и жалость. «Как можно!» – недоуменно говорила Катя, окатывая Милосадова взором лучистых глаз.

Милосадов отвечал невнятными восклицаниями и междометиями – ему просто некуда было вставить свои пять копеек, не находилось щелей в Катином щебете. Однако после второй рюмки он все-таки заговорил и решительно повел за собой разговор, примерно как ледокол ведет караван судов. И, разумеется, я снова услышал про то, как он, бывало, лежал под звездами на бархане с пистолетом бесшумного боя в сильной руке.

Потом... что потом?

После третьей Зонтикова подсела ближе, после четвертой – или без нее – перебралась к Милосадову на колени. Он обнимал ее, расстегивая блузку. «Ну иди к мамочке, малыш», – закатывая глаза, хрипло говорила Зонтикова, прижимая голову директора к худой груди. «Ну иди... Наш малыш молоденьких любит... да? Молоденьких тут нет, иди ко мне, сладкий!..»

В эту самую минуту в дверь принялись бешено тарабанить.

– Кого это черт несет? – всполошился Милосадов, ссаживая Зонтикову на стул рядом, и, кое-как поправив одежду, направился в холл.

Щелкнул замок, и я расслышал взволнованный голос Натальи Павловны.

– Какое счастье! – говорила она на ходу, а затем вихрем врываясь в кабинет. – Как хорошо, что вы еще здесь!.. Домой пришла – господи, думаю, что же я Соломона Богдановича бросила? Все ценное взяла, а его оставила. Глупости всякие принесла, а Соломона Богдановича забыла!.. Соломон Богданович!

Она торжествующе схватила клетку и, даже не взглянув на кое-как прикрывающую наготу Зонтикову, поспешила назад.

Входная дверь хлопнула за нами, и мне оставалось только воображать, как Милосадов спросил с досадой, морщась и нервно хрустя пальцами:

– А этот, что ли, все время здесь был? – Зонтикова оторопело кивнула, и тогда он заключил: – Вот же проклятая птица!

Проснулся ни свет ни заря и, моргая и встряхиваясь спросонья, стал озираться.