Из жизни одноглавого

– Господи, да что ж такое?! – нервно повторяла Наталья Павловна, томимая какими-то неприятными предчувствиями.

Переулок вильнул налево. Мы взяли правее, через сквер. Его зеленую овчинку со всех сторон стискивали дома.

Аллейка вела к улице, чахлые деревца редели... Собаководы, держа на поводках своих вынюхивающих что-то питомцев, все, как один, смотрели именно в ту сторону, куда мы держали путь.

Рев и лязганье приближались.

Кисейная завеса деревьев окончательно истончилась, и теперь уже ничто не мешало увидеть всю картину.

У меня перехватило горло.

Почернелое четырехэтажное здание еще дымилось.

Где выгорело полностью, скалились черные проемы окон. Закопченные балконы, обрушившаяся в правой части крыша, накренившиеся трубы вентиляции, стены в кудрявых зализах копоти...

– Что это? – прошептала Наталья Павловна.

Большой разлапистый кран, крепко упершийся в землю раскинутыми в стороны добавочными ногами (если бы он не был так велик, опоры делали бы его похожим на опасное тропическое насекомое), раскачивал железный шар и беспощадно и глухо бил в крошащиеся стены.

Вот появилась от удара уступчато-косая трещина... еще удар – и кусок стены завалился внутрь, подняв огромную тучу пепла и серо-зеленой пыли... Еще замахи, еще мозжащие удары стального шара – обвалились один за другим два балкона, а новая часть стены помедлила, шатнувшись, и стала падать, с грохотом и взметенным прахом обрушившись в гору щебня…

Бах! Ба-ба-бах!..

Подбежала Калинина.

– Наталья Павловна, что это? – закричала она с таким негодованием, как будто это именно Наталья Павловна раскачивала железный шар и колошматила им по брызжущему красной крошкой кирпичу.

– Ах, не знаю, не знаю! – Наталья Павловна одной рукой крепче прижала к себе клетку, другой закрыла глаза. – Что это? Что это?

– Фонды! – крикнула подоспевшая к нам Екатерина Семеновна. – Фонды сгорели!

Она была совершенно не в себе, а лицо вымазано сажей, и я подумал: господи, да не пыталась ли она что-нибудь спасти из огня?

Катя Зонтикова заплакала, и вслед за ней сразу все дружно ударились в слезы. Даже таджикская женщина Мехри хлюпала и выла – она стянула с головы свой красный платок и теперь утиралась им.

Я с усилием отвел взгляд от пепелища.

Та техника, что несколько дней съезжалась, исподволь окружая нас, теперь окончательно приблизилась и плотно сошлась вокруг. Вся она работала – ревела, трещала, двигалась, везла, тащила, громоздила, разбирала...

Там летела земля в кузова самосвалов, здесь группы рабочих, маша автокранщикам, споро сгружали бетонные плиты и тут же ставили их торчком в качестве высоченного забора... Справа разматывали черный кабель с больших, в рост человека, катушек, слева копер ухал и скрежетал, намертво загоняя сваи в подрагивающую землю...

– Господи! – причитали женщины. – Это что же делается!

– Фонды ведь, фонды!..

– Все пропало, девушки!..

– Рушат-то, рушат-то как!..

– Господи, несчастье!..

– Где же Милосадов?! Милосадов где?

– Где этот мерзавец?!

Подоспела Плотникова, держа под руку толстого сына Владика.

Замерла, оторопело переводя взгляд с руин на товарок и обратно.

– Это что же... – прошептала потерянно. И завыла в голос: – Книги-то! Книги-то как же!

Зашаталась, закрывая глаза и конвульсивно дергая ворот пальтишка.

Владик заботливо поддерживал.

– Ну не плачьте, мама, – говорил он, сам едва не хлюпая. – Не плачьте. Их уже не вернешь... Ну что же, в самом деле, так убиваться? Бросьте, не расстраивайтесь, я вам новые напечатаю!..

А на крепком столбе у забора вздымался здоровущий постер: красивая архитектурная картина, сбоку цифирная мелочь, а сверху надпись жирными буквами:

МНОГОФУНКЦИОНАЛЬНЫЙ ТОРГОВО-РАЗВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ ЦЕНТР «ОДИССЕЯ»

(С ПОДЗЕМНОЙ ПАРКОВКОЙ)

Мне представлялось, что уже не будет минуты ни горше, ни безнадежней.

Суетилась строительная техника, ликвидируя остатки ночного пожара вместе с остатками того, что было когда-то нашим домом. Елозили тракторы, бульдозеры рыли, гребли землю, бил копер. Желтоблузники с муравьиным напором грудились вокруг штабелей досок, поддонов кирпича, бетонных плит, связок арматуры. Заводили стропы, хрипло командовали «Вира!» и махали руками в синих рукавицах. Краны поднимали груз, переносили, там его подхватывали другие рабочие. Во всем виделась лихорадочность, нездоровая, дикая поспешность, с какой зверь, хрипя и чавкая, рвет плоть добытого животного.

Откуда-то из-под земли вырывались белые клубы не то пара, не то дыма. Чуть поднявшись, они попадали в лапы ветра, ветер по-собачьи зло теребил их, чтобы как можно скорее рассеять. На смену одним взлетали другие – и так же рассеивались...

Я бездумно смотрел туда сквозь проволочные прутья клетки. И вдруг вообразил, что, возможно, это никакой не пар, никакой не дым. Это наши мысли и чувства, прежде находившие здесь не только приют, но и понимание, собиравшиеся вместе, чтобы тесниться и поддерживать друг друга, придававшие всей нашей жизни и вид, и вкус, каких, наверное, больше уже никогда не будет, – да, это они, как птицы, взлетают из разрушенного гнезда: взлетают и тают в пасмурном небе – взлетают и тают...