Из жизни патологоанатома

Сотрудник кафедры гистологии, пусть даже и бывший, – это такой уровень, что можно вести разговор на равных. Хотя признаюсь вам честно, что меня мысль об этой встрече совершенно не радовала. Если бы у меня был веский повод для отказа от встречи с пациентом, то я бы отказался. Тяжело объяснять человеку, почему я выставил ему онкологический диагноз. А там еще и случай был не из самых благоприятных. Это ведь тоже придется проговаривать (и пришлось). Но повода отказаться у меня не было. Пациенту не запрещается встречаться с патологоанатомом, который проводил гистологическое исследование. В нашу ординаторскую посторонние могут приходить по согласованию с кем-то из нас. Запрета на показ человеку его собственных гистологических препаратов тоже не существует. Их даже можно выдавать на руки по письменной просьбе вместе с парафиновыми блоками (то есть с обработанными образцами). Правда, в лабораторию, где стоят микроскопы, посторонним вход воспрещен, но уж коллегу в моем сопровождении я туда спокойно могу провести, и никто мне слова в упрек не скажет.

Впрочем, на самом деле все было не совсем так. Да, первым моим желанием было избежать этой встречи, но потом я поставил себя на место пациента. Диагноз серьезный, можно сказать страшный. Пациенту пятьдесят шесть лет, стало быть стаж работы более тридцати лет. За это время он много раз сталкивался с врачебными ошибками. Неудивительно, что ему хочется лично убедиться в своем диагнозе. Не по заключению, а по материалу. Да, мне будет тяжело с ним разговаривать, но это «тяжело» не идет ни в какое сравнение с тем, что испытывает он. Так что надо взять себя в руки и продумать план разговора таким образом, чтобы, с одной стороны, сказать все, как есть, ничего не утаивая, а с другой – ободрить человека. Скажу честно, что ободрять я умею плохо. Не потому что характер такой, а потому что практики мало. Те, кто занимается лечебной работой, ободряют пациентов и их родственников по сорок раз на дню, а у меня встречи с живыми пациентами – редкостная редкость. Тот случай, о котором я сейчас рассказываю, был первым в моей практике. Я часто общаюсь с родственниками умерших, но это другой случай. Они в моем врачебном ободрении не нуждаются, потому что худшее уже произошло – пациент умер. Что я могу им сказать? Разве что «держитесь» или «все там будем». Нет, я лучше уж промолчу, чем буду изрекать «дежурные» банальности.

К моему удивлению, встреча с коллегой прошла легко. Он находился в стадии принятия своего диагноза, бурные эмоции (если таковые и были) остались позади, разговаривали мы не только по делу, но и о жизни тоже. Он спросил, как я пришел в эту специальность, а меня интересовало, почему старший лаборант кафедры гистологии вдруг стал эндокринологом. Странная метаморфоза. Обычно, точнее в большинстве случаев, кафедральные сотрудники делают научную карьеру, а не уходят в практическое здравоохранение.

– В начале девяностых, когда все рухнуло, на мою зарплату старшего лаборанта прожить было невозможно, особенно семейному человеку, – объяснил коллега. – Да и выплачивали ее с задержками. Пришлось уйти. Сначала занимался выведением из запоев на дому, а потом жизнь сложилась так, что стал андрологом-эндокринологом, специалистом по мужским болезням. И сам заболел, кстати говоря, по своему же профилю – раком предстательной железы.

Одна из самых устойчивых медицинских легенд гласит, что большинство врачей умирают от тех болезней, которые они лечат. Кардиологи – от инфарктов, невропатологи – от инсультов, онкологи – от рака и так далее. Если «спроецировать» это утверждение на патологоанатомов, то оно неожиданно окажется абсолютно справедливым. Мы имеем дело со смертью и умираем от смерти. Можно же так сказать? Звучит немного коряво, но в целом верно. Что же касается кардиологов, невропатологов и представителей прочих лечебных специальностей, то умирают они от самых разных болезней и специальность здесь совершенно ни при чем. Все дело в восприятии. Если кардиолог умрет от инсульта, то причину смерти никто муссировать не станет. А вот если кардиолог умрет от инфаркта миокарда, все будут говорить: «Умер от того, что лечил!» И надолго это запомнят. Вот и откладываются в памяти народной те врачи, которые умерли от «своих» болезней, а все остальные в памяти не задерживаются.

Коллега-эндокринолог умер через полтора года после нашего разговора. Мы больше не встречались, о его смерти я узнал из некролога, который увидел на сайте той клиники, в которой коллега работал. Он был намерен «бороться до конца», то есть проводить противоопухолевое лечение, делать все возможное для того, чтобы… Нет, не вылечиться. Рак неизлечим. Для того, чтобы продлить свою жизнь.

Многие из вас вздрогнули, прочитав, что рак неизлечим. А некоторые так вообще могут решить, что я слишком сгущаю краски для того, чтобы произвести впечатление на читателей. Ведь практически у каждого из нас есть знакомые, которым удалось «победить рак».