Изборник. Стихи 1968–2018

Говорил, что не верю,
но все-таки верю немного,
Но не в грубого Бога,
хозяина неба и слез,
Верю в Свет невещественный,
вдруг озаряющий мозг
Свет, во тьме копошащийся

(«Диптих», 2003)

Остальное – от этого Света производное: обыденная вера, свойственная и любому неверующему надежда.

Высшая ступень лирических самопосвящений Стратановского в тайны православной духовности, пик его христианской соборности, и единения с «нашими новыми христианами» относится к семидесятым[17]. Что же касается гуманизма в самом обычном, житейском смысле этого слова, то Стратановский в своих стихах как был, так и остается наипервейшим «жуком-гуманистом» современной отечественной поэзии. Не зря ссылается на «Книгу пророка Ионы», где Бог выказывает Себя большим гуманистом – спасающим-таки греховную Ниневию.

Невозможно себе представить, чтобы Сергей Стратановский причинил боль какому бы то ни было живому существу. Вся «боль» его поэзии этому противится.

Академически рассуждая, строчки о «жуке-гуманисте» – яркий пример амбивалентных свойств поэзии Стратановского. При более приземленном восприятии в голову приходит мысль о демонстративном, в духе интеллигентской рефлексии, срыве автора в садомазохизм или в юродство (в элементарном бытовом, а не культурологическом смысле). В кругу его читателей любят отчеркнуть «тихим пальцем» подобные суждения на полях книг – с усмешливым восторгом.

Бутырин в свое время заметил: Стратановский – «…поэт, мыслящий, не метафорами и символами, а мифами»[18]. В стихотворении «Трудно зарубцеваться…» мы и видим отчетливый знак того типа мифотворчества, которым был увлечен питерский андеграунд 1970-х. Метафоры и символы в поэзии Стратановского, конечно, присутствуют – и в немалой степени. Смысл приведенного суждения в том, что метафоры эти и символы не служат поэту ловким орудием политического осовременивания содержания, насыщения стихотворения аллюзивным подтекстом, распространенным у авторов времен «застоя».

Стратановского интересует не метафорический перенос значений, а их столкновение и рецепция, чаще всего облеченные в мифологическую форму. Такова вообще, по его представлениям, загадка Общего замысла, загадка Творца, сопрягающего всяческую «муру» с «зелеными лугами» в цитированном стихотворении из «Тьмы дневной» – уже заглавием сталкивающим несовместимое.

В самой известной вещи Стратановского советского периода, поэме «Суворов» (1973), видели чуть ли не прямое переложение старой истории на новый лад, «подарок» к пятой годовщине вторжения советских войск в Прагу, столицу Чехословакии. Сюжет поэмы на такую трактовку едва ли не наталкивает: в ней речь идет о взятии русскими войсками Праги, предместья Варшавы, во время восстания Костюшко. Исключено, чтобы поэт не понимал: политическая трактовка поэмы неизбежна. Тем эффектнее он этим обстоятельством пренебрег – демонстративно написав о культе героя и героического в любой из моментов истории. Так что, осовременивая поэму, найдешь в ней смысл скорее «мракобесный», чем «крамольный»: покоритель Праги представлен тут «российским Марсом» и «полнощных стран героем». Впрочем, самое пылкое воображение не обрящет среди «водителей масс» 1968 года – Суворова. Куда ни стучи.

Миф рассматривается у Стратановского всегда двуедино – и с точки зрения его создавших и с точки зрения от него потерпевших. Эта антиномичность выражена в «Суворове» прежде всего. И тут же подытожена:

Суворов спит в могиле бранных снов,
В сиянии покоя,
А дух его парит – преступный дух героя
И кавалера многих орденов.

Суворов в этой поэме уподоблен огню, слетающему от Понта на берег Вислы. И все-таки весь текст Стратановского противится пафосу того же Тютчева с его описанием русского победного шита в лунном блеске «над воротами Стамбула» (стихотворение «Олегов щит», 1829) или надеждой у «горестной Варшавы» купить «ценой кровавой / России целость и покой!» («Как дочь родную на закланье…» (1831)[19].

Из того, что Стратановский «мыслит мифами», вывода о его собственном «мифотворчестве» не последует. «Мифологию» он, скорее, дискредитирует. Простым усилием мысли, как, например, в евангельской истории о воскрешении и воскресении Лазаря, тысячекратно до Стратановского истолкованной:

Счастье вроде бы, чудо,
но ведь придется когда-нибудь
Умереть окончательно.

(«Но воскресшему Лазарю…», 2010)