Избранная лирика

* * *

Нам кажется старым, затоптанным мир,

что мира окраска поблёкла,

а в детстве он ярким и сказочным был,

как сквозь разноцветные стёкла.

Мне меч-кладенец, шириной в ладонь,

дарили на память герои.

Алёнушка тихо грустит над водой,

едва лишь глаза я закрою.

Прославленный витязь на борзом коне,

на ножках куриных избушка —

заветные сказки дарила ты мне,

набитая снами подушка.

Та светлая сказка из детской поры

теперь уже к нам не вернётся,

и вряд ли Хозяйкою Медной Горы

вдруг ящерица обернётся.

И детство не хочет вернуться ко мне,

оно обращается в бегство —

на солнце сверкнёт и уйдёт меж камней

зелёная ящерка детства.

А всё же, я в этом не вижу беды,

мы верим, хотя и не дети,

в чудовище Несси, в пришельцев следы,

в следы гималайского «йети».

Покуда ты дышишь, пока ты живёшь,

навеки останутся с нами

загадочных сказок правдивая ложь,

подушка, набитая снами.

* * *

И был я беспечен,

и был я юн,

не считал ни дней, ни ночей.

Птицы кричат:

Июнь, июнь...

Чей?

Отрывной календарь мой

сходит на нет,

все больше дней за спиной,

но хочется крикнуть

птицам в ответ:

Мой!

Травы мои,

и звезда, и ручей,

клёны, которым цвесть.

Мой до подробностей,

до мелочей —

весь.

Июнь — это значит

не спать по ночам,

с песней навек дружить,

не спорить с жизнью

по мелочам —

жить!

Славлю все дни,

что прошли звеня,

светлую дружбу людей.

Славлю идущий

после меня

день.

КУРГАНЫ

поэма

1

Степь желтеет хлебами

на далёкой Кубани.

Мы стоим на поросшем

бурьяном кургане.

Ветер, с гор налетая,

обдувает нам лица.

Золотая, литая,

млеет в полдень пшеница.

Без конца и без края,

неоглядна, как в сказке,

на ветру замирая,

степь —

до гор до Кавказских.

Беспощадный, как выстрел,

в небе, хищный и быстрый,

ястреб кружит кругами…

А вы знаете,

как вырастали курганы?

2

Стародавние были,

мы о вас не забыли.

Половецкие пляски,

песни русских Боянов.

древних русичей сказки

о рожденье курганов.

Не легенды, не мифы —

вороньем налетали,

печенеги и скифы

эти степи топтали.

Плакал лунь полевой,

гнулся лук боевой.

И над степью свистели

вестью смерти летучей

оперённые стрелы

саранчовою тучей.

И ломались кривые

монгольские луки,

и трещали

от страшных ударов кольчуги.

В этих сечах кровавых,

в хрипах, смертных,

натужных,

люди падали в травы

от мечей харалужных.

После боя —

степные

травы клали на раны,

хоронили друзей,

насыпали курганы.

Чтобы память осталась

о начале России,

позабыв про усталость,

молча землю носили.

По обряду былому,

по горсти, по шелому.

Шли за годами годы,

и столетья летели.

Исчезали народы,

курганы седели —

ковылём порастали,

словно стали из стали.

Гуслярами про это

много песен пропето...

Только я вам хочу

рассказать не про это.

3

Листья летят поблёклые,

время стучит копытами.

Счастье моё далёкое,

детство моё забытое.

Ветры ль тебя накликали,

птицы ль тебя награили,

с солнца скупыми бликами

мир городской окраины?

Мир, разделённый ветхими,

низенькими заборами,

с пыльных акаций ветками,

с собственными законами,

с утренними заботами,

в их босоногом топоте,

с маленькими заводами

в хлопьях летящей копоти.

Память навылет ранена

миром твоим, окраина.

Здесь и росли.

Не плакали

мы над обидой бедности.

Жизнь обучала драками,

первым законам верности.

В память мою, окраина,

вписана ты, как в метрики.

Ты указала правильно —

кто нам друзья, кто недруги.

Временем не размытое,

светишься дальними окнами,

детство моё забытое,

счастье моё поблёклое.

4

Это было в двадцатом…

Бродит дрёма по хатам,

да идут патрули

мостовою горбатой.

Переулками, молча,

освещаясь махоркой…

Осторожно, по-волчьи,

воют псы на задворках.

Сотни звёздных горошин.

Тревогою ранен,

каждый вздох насторожен

рабочих окраин.

В то далёкое лето

здесь не спят до рассвета.

Держат дверь на засовах,

света не зажигая.

С побережья Азова

шёл десант Улагая.

Где-то горе и пепел

летят хуторами,

да кубанские степи

полыхают кострами,

да орудия резко

ревут у лиманов.

Пыль летит с печенежских

или скифских курганов.

Вьются конские гривы

над притоптанной пашней.

Заплескались, как рыбы,

клинки в рукопашной…

5

В то далёкое лето

бой идёт до рассвета.

До рассвета, до зорьки,

слезы женские горьки.

В старом, латаном платье,

молода и упряма,

всё мне голову гладит

усталая мама.

Под рукою горячей

закрываются веки.

Льются песни казачьей

текучие реки:

«Сяду я край вiконця,

проти ясного сонця,

чи не вбачу, не вчую

я свойого чорноморця?»

Все невнятнее слышишь.

Месяц с низенькой крыши

синеватой и плоской

стекает полоской.

Да стрекочут цикады.

Да грохочут приклады.

Да под окнами сад

шепчет, утро почуяв,

да разбитый десант

повернул на Ачуев.

Травы жадно дышали,

втихомолку, неслышно.

Солнце над камышами,

удивлённое, вышло.

И пошло, золотое,

над кубанской водою.

6

Встало утро молодо.

Стелется туман.

В двух верстах от города

стоит курган.

Весь покрытый пыльной,

горькою травой.

То ли он могильный,

то ль сторожевой,

прослуживший преданно

сотни лет.

Никому до этого

дела лет.

Прошлое забыто,

как далёкий сон.

Пшеница да жито

со всех сторон.

В жёлтом море хлеба —

нет следа.

В этот день убитых

привезли сюда,

молодых, чубатых...

Женский плач навзрыд.

Звонкими лопатами

верх разрыт.

Много ли вы прожили,

чтобы в землю лечь?

Кто-то в куртке кожаной

скажет речь.

— Не напрасно пролили,—

скажет, — кровь.

Назовёт героями,

хмуря бровь.

И, ссутулив плечи,

(вечный покой!),

не закончит речи,

махнёт рукой.