Избранная лирика

которой предстояло мне идти.

Я шёл по ней.

Мне подчинялись травы,

мне запахи впервые открывались

и первые названия вещей.

Вот это —

пятилистник тёмно-красный,

тройные листья жёлтенькой медунки

и солнцегляд — нектарный молочай.

Мир ждал, что я —

единственный в природе —

сейчас войду в него

и разгадаю,

его наполню песнями и смехом,

и дерзостью

неповторимых дел.

Да, для меня цветы на свете жили,

и девушки

мне щедро улыбались,

и вдохновенно

щебетали птицы,

названия которых я не знал.

Мир был ещё не познан,

но понятен.

Я верил, что он хочет мне добра.

Уже я знал,

что люди умирают,

но верил в то,

что сам я не умру.

Уже я знал,

что есть на свете зло,

но твёрдо верил,

что оно случайно

и что граница

меж добром и злом

проходит через сердце человека.

Мечты, любовь,

большие ожиданья —

и я нещадно время торопил.

А время шло и шло...

Теперь я знаю

названья птиц и имена цветов

и что пора отбросить ожиданья —

все, что могло, уже произошло.

Теперь хочу я только сохранить

то чувство опьяненья бытием.

Пусть будет так же солнечен и ясен

тот первый день,

когда я не проснусь.

Я написать хотел

стихи о детстве

и рассказать,

как шло, оно, босое,

сквозь тихие, тенистые левады

и солнечные степи на ветру.

Но рассказать, —

не значит ли расстаться?

А я с ним расставаться не хочу.

* * *

В старом русском городе

ветрено и гулко,

над заставой

медленно догорает день.

На углу знакомого

с детства переулка

белую и розовую

продают сирень.

Мне её не нужно,

вот какое дело.

Мне за поворотами

юность не видна.

Будто два десятка

жизней пролетело,

а всего-то-навсего

прошла одна.

Я не должен прошлому

ни слезы, ни вздоха,

не обязан прошлому

тем, что впереди.

Если почему-нибудь

станет очень плохо,

я шепну тихонько:

— Слышишь, приходи...

В старом русском городе

наступает вечер,

тени за прохожими

увязались вслед.

По дорожке сквера

мне шагнёт навстречу

человек, которому

восемнадцать лет.

* * *

— Приятель,

с годами приходит усталость… —

Кукушка считала мне,

да просчиталась.

И ветер мальчишества,

радостный ветер,

опять поднимает меня

на рассвете.

Не ты ли,

валивший траву наповал,

всю жизнь за собою

настойчиво звал?

Не ты ли носил

и легко, и упруго,

от счастья к несчастью,

от Севера к Югу?

Как книгу,

листал за вокзалом вокзал,

не ты ли мне

юность мою подсказал?

Ах,. мне бы иметь

твои лучшие свойства —

свободный полет

и азарт беспокойства!

Опять бы восход,

что краснее калины,

горбатый маршрут

Мексиканской долины.

Молочный туман

уползает в распадки.

Костер-дымокур

у холщовой палатки.

И снова,

ещё до рассветной поры,

— В дорогу, в дорогу! —

зовут каюры.

И мне бы промчаться

ущельями просек,

лететь над верхами

оранжевых сосен.

И мне бы других

поднимать на рассвете.

Ах, ветер мальчишества,

доблестный ветер!

* * *

Прошу тебя — в конце пути,

давно умолкнувшая память,

ты прикоснись ко мне губами —

меня ещё раз навести.

Под вечер, на исходе дня,

когда листвы стихает лепет —

мне подари сердечный трепет —

ещё раз навести меня.

И я согреюсь у огня,

который не осветит лица —

в душе лишь будет шевелиться —

ещё раз навести меня...

* * *

В этом городе белых ночей

прохожу я по улицам старым,

молодой, неуютный, ничей,

деревянным скрипя тротуаром.

До бесцельных скитаний охоч,

я брожу здесь без цели, без смысла.

Слюдяная непрочная ночь

надо мною прозрачно нависла.

Без тоски, без вещей, налегке,

независимо —

руки за спину —

выхожу к беспокойной реке,

встречный ветер плечом отодвинув.

Скрыли гибкое тело Двины

злые оползни сизых туманов.

И вплывает

в пейзаж тишины

полуночное солнце обманом.

И сурово глядит на меня,

из-под патины бурой металла,

медный всадник,

сошедший с коня,

опираясь на якорь устало.

Надо мной поднялся в полный рост,

нарушая величье покоя,

как от берега к берегу мост,

паровозный гудок за рекою.

Ночь придёт.

Завтра буду другим.

Посмотрю из вагона в оконце:

скрылся город, где был я любим,

где увидел бессонницу солнца.

* * *

Хорошо, что потеряна жизнь, а не совесть.

Что годов несосчитанных шаткая лесенка?

В ней, быть может, десяток счастливых часов есть

да случайно пропетая песенка.

Да пустая печаль от смешного пророчества,

что умру, — и останется песнь недопетая,

да тобой потревоженный мрак одиночества.

Что же, в жизни, наверно, достаточно этого.

И ещё остаются страницы раскрытого

в недочитанных строчках застывшего Тютчева,

сувенирная ценность платочка забытого —

это все, что осталось от самого лучшего.

* * *

Апрель...

И почва подопрела,

и почки пухнут в тишине...

Земля заметно подобрела

по отношению ко мне.

Не в этом суть,

что снова строчки

пути наметили мои,

что под ногой пружинят кочки,

подстилка умершей хвои.

Мне это все давно знакомо,

мне важно перейти межу,

где по неписаным законам

в природу я перехожу.

* * *

Мальчик,

играющий разноцветными раковинами

на берегу Великого океана,

Узник,

ожидающий без всякой вины

приговора сурового тирана,

Юноша,

впервые окрылённый любовью,

Неудачник,

счастливый только во сне,

Музыкант,

заплативший острою болью

за сладкую отраву элегии Массне,

Схоласт,

извлекающий из древних фолиантов

пыльные истины о судьбах мира,

Пьяница,

пропивающий остатки таланта

за грязною стойкой вонючего трактира,

маленький Каменщик великой стройки,

Отшельник,

презирающий шум бытия,

Несчастный,

умирающий на тюремной койке…

Как странно,

что всё это – Я.