Избранная поэзия

В противоположеность Ганскому, Гизелла Лахман пишет стихи с явным увлечением, не ставя себе вопросов, на которые не существует ответа. Стихи в большинстве своем хорошо звучат, они добротно, крепко сработаны. Некоторые представляют собой маленькие рифмованные рассказы, как бывало когда-то у Ахматовой, — например, стихотворение «В швейцарском шалэ», на редкость законченное и поэту удавшееся. Тема разлуки — одна из основных в книге, но и она укладывается в строчки, никакой горечи в себе не таящие. «Все добро зело», как бы говорит самим напевом своих стихов Гизелла Лахман, оглядываясь на жизнь с ее радостями и невзгодами. Сборник называется «Зеркала»: ничего страшного или болезненного в этих зеркалах не отражено[30].

Стихотворение, которое Адамович за месяц до того специально выделил в письме к заокеанской корреспондентке, теперь полностью цитировалось в рецензии:

На перекрестке будем мы стоять,
Следя глазами за трамваем.
Усталые, как будто в полусне,
Без всяких дум случайно станем рядом.
От скуки по прохожим и по мне
Скользнешь ты безучастным взглядом.
И в этот миг, средь городской толпы,
Как от толчка, внезапно вздрогнем оба:
Ржаное поле, свежие снопы
Мелькнут на месте небоскреба.
Почудятся в осенней полумгле
Под фонарями улицы дождливой
Следы копыт на взрыхленной земле
И дом с колоннами за нивой.
Туда мы мчимся узкою межой.
Туда — домой!.. Тут, в тесноте трамвая,
Меня коснешься, женщины чужой…
Я отстранюсь, не узнавая.

Заканчивал свой печатный отклик Адамович риторическим вопросом: «То, что здесь сказано, остается в памяти, — совсем иначе, совсем по-другому, чем некоторые строчки Ганского, но остается. А не для того ли стихи и пишутся, чтобы в нашей памяти возникал им в ответ долгий отклик?» Эту особенность стихов Лахман подчеркивали и другие рецензенты: «Так бывает всегда, особенно понравившиеся строки стихов долгие годы звучат, как музыка в памяти»[31].

По случайному совпадению, уже после смерти Ахматовой, на одной газетной полосе рядом оказались две статьи — о стихах Ахматовой и Лахман. В обеих писалось о «зеркальном» свойстве их поэтик, органично усваивающих классические образцы. Отмечая «поэтическую индивидуальность, внутреннее своеобразие» стихов Лахман, первый критик выделял независимую позицию автора, который «присутствует в жизни, в средоточии ее то радостных, то трагических явлений, а между тем — и как бы в стороне, ловя и, может быть, пытаясь запечатлеть преходящие отражения»[32]. Магический кристалл ахматовской Музы восхищал второго: «А разве это не по-пушкински: И сада Летнего решетка / И оснеженный Ленинград / Возникли словно в книге этой / Из мглы магических зеркал / И над задумчивою Летой / Тростник оживший зазвучал? [Такие примеры] доказывают не подражание, а созвучие с духом всегда юного душой и всем поэтам щедрого дародавца — Пушкина»[33].

Описанный эпизод из эмигрантско-советской литературной коммуникации трудно назвать диалогом, поскольку нет уверенности, что одна из вовлеченных в нее сторон даже подозревала о существовании другой; но если это и была улица с односторонним движением, то по ней двигались в единственном направлении — к пушкинскому идеалу[34].

Гизелла Лахман. Вашингтон, 1952

«ПЛЕННЫЕ СЛОВА» (Нью-Йорк, 1952)

«Светлый день по новому чудесен…»