Избранная проза

Сегодня я мог бы поклясться, что уже один этот голос почти парализовал меня. Бойкость моя опять обернулась изнеможением, а ее смелая атака не лишена была известного отчаяния. Я был абсолютно беззащитен, так как опасался, что любой оборонительный жест может привести к катастрофе. Какой еще женщине удавалось щекотать мне бороду?!

Она же щекотала, что называется, от души, продолжая обращаться с речами ко мне и ко всему свету:

— Он еще ломается, вы только поглядите, как он ломается. Ты, чернявенький, не должен ломаться, с Китти не ломаются. Китти таких мужиков терпеть не может. Макс, скажи ему, что я таких на дух не терплю. А лучше налей-ка ему стопочку шнапса, Макс, ему это полезно будет, а еще лучше налей две, я тоже хочу выпить. Только не сивухи, слышишь, Макс? Больше ты меня, Макс, не проведешь, как в прошлый раз. Помнишь, Макс, ты мне пообещал брюнетика. И что было? Седина, сплошная седина! Но тсс! Твоя старуха, Макс! Или она так и так все знает? Конечно, она все знает, твоя жена, даже знает, от кого Густа сынка прижила? А, Макс? Ну, наливай же, я пить хочу. Мы пить хотим. Твое здоровье, чернявенький!

Пока она к нему обращалась, я видел все его манипуляции. Но он сразу исчез из моего поля зрения, как только она схватила меня за ремень. Было просто невозможно оторвать взгляд от этого большого пухлого рта, полного желтых от никотина зубов. Не удалось мне и отказаться от предложения выпить. Последовав ее примеру, я опрокинул в глотку жгучий напиток.

— Ииии! — опять закричала женщина, — вы только гляньте, как он умеет пить! Хочешь еще, чернявенький? Ясное дело, что ж нам, на одну ногу хромать, что ли? Ха-ха-ха! Макс, наливай, я сразу плачу, я сегодня при деньгах, у меня много денег, чернявенький, это не аванс, не думай, нет, тут все разом, за целый месяц. Целый месяц я на коленках ползала. Как ты думаешь, легко возить грязь, там, где я убираюсь? А какая там грязь — с ума сойти, они все со стройки приходят! Ты только глянь на мои коленки! Да не стесняйся ты, это всего лишь коленки. Я, конечно, могу и что другое показать. А ты, Клаушке, тоже спокойно можешь посмотреть! Это ведь твои товарищи грязь на ногах таскают, а я убирай! Что, не нравится?! Ох, если бы ты знал, как мне все не нравится!

Можно считать, что я все же сквитался с Клаушке. Он сидел за одним из столиков в густом табачном дыму и точными движениями выравнивал в аккуратный параллелепипед стопку брошюр. Вероятно, ему стоило чудовищного напряжения не поддаться на провокацию. При этом его территория оставалась, так сказать, суверенной, тогда как я по-прежнему находился во власти этой наглой руки и голоса.

— Твое здоровье! — орала женщина. — Да пей же, чернявенький, не бойся, я тебя не съем, или разве что с горя, но не на людях, нет, чернявенький, у меня тоже есть гордость, даже когда я задираю юбку. Они все хотят, чтоб я показала, что у меня есть, ну что ж, возьму и покажу, верно, Недо? А что тебе тут, вообще-то, надо? Или ждешь чего? Да у тебя уже глаза на лоб лезут! Я знаю, тебе ой как охота утречком кой-чего порассказать, мозги запудрить твоим ребятам: эта Китти, мол, опять вчера разошлась, а у ней есть чего показать. А потом будете хлопать себя по ляжкам и воображать, что хлопаете по совсем другим местам, да не себя, а меня. Эх вы, козлы! Отправляйся-ка ты домой, Недо, вот что я тебе скажу, у тебя там есть кровать и молодая бабенка, и дела тебе там хватит, а тут ты со своей рыжей шевелюрой никаких шансов не имеешь, я уж буду со своим чернявеньким. Верно, чернявенький? Твое здоровье!

Во время этого монолога из полутьмы, царившей вокруг его излюбленного столика, появился Недо. Он восторженно скалил зубы. Его похотливое лицо подплывало к нам, оно было застывшим, как маска, и в сумерках постепенно превращалось в медленно блекнущее красноватое пятно. Это его преображение мне не удалось проследить до конца, так как голос и рука угнетали меня уже в равной мере, а к этому добавилось еще и колено, удивительно нахальное и завлекательное, оно настойчиво терлось о мое колено, так что мне казалось, будто там только голая кожа, и это парализовало меня, заставляя тянуться к рюмке. Китти приветствовала это воплем восторга. Она требовала, чтобы хозяин наливал снова и снова, с наслаждением ругала Краутца, который, тихо понурив голову и сгорбившись, сидел на своем месте, она ругала его чуть ли не с нежностью, кричала: «Учитель! У тебя в штанах пусто!» Потом пронзительно стала звать Йозефа, который откуда ни возьмись вдруг появился рядом со мной у стойки и, открыв рот, слушал то, что женщина с презрением на него выплескивала. А я все никак не мог избавиться от назойливого колена, оно терлось о меня, толкалось, вгоняло меня в пот, еще никогда в жизни я так не терял самообладания. И то, что я хотел испробовать, как последнюю попытку избавления — кивнул хозяину, чтобы он налил снова, на сей раз за мой счет, только усугубило сладкую пытку, ибо Китти и это истолковала как признак моего перед ней преклонения.