Избранная проза

— Ну и пусть! Может, оно и к лучшему. А то как-то не по себе было. Как подумаешь, что мы по горам разгуливаем, а старик там один, как перст.

— Ах ты, боже мой, — вступает отец, — бедняжечка-старикашечка! И тебе больше ничего не приходит в голову, как послать к нему парня.

Поскольку мать никак не реагирует, он, немного помолчав, бросает:

— А, делайте что хотите.

И, ни разу не взглянув на меня, удаляется из кухни. С силой захлопывает за собой дверь.

Мать наполняет термос какой-то темной жидкостью — наверно, чаем. Когда в горлышке булькает, она отрывается от этого занятия, чтобы спросить:

— Как ты собираешься туда добираться? Что ни говори — все-таки двадцать километров.

— Как, как, да на велосипеде, — отвечаю я таким тоном, как будто мне приходится объяснять, что человек в принципе — существо двуногое.

— Совсем один?

— Один, а что?

Это я говорю как можно небрежнее. Когда речь идет о вещах, касающихся меня одного, я могу говорить с матерью о чем угодно. Но о том, что мне очень хотелось бы поехать к прадеду в обществе некой Гундулы Фишер, не стану: эта тема кажется мне чересчур рискованной. И мать быстренько сама себя успокаивает.

— В самом деле, — говорит она, — ты ведь уже не раз бывал там. Правда, на машине. Не заблудишься. Передай дедушке самый теплый привет.

— А больше ничего? — допытываюсь я.

Мать перестает сновать между столом и холодильником. Очевидно, я задел тему, которую она не хочет со мной обсуждать.

— Чего же еще! — бросает она. И начинает нарезать хлеб. Делает она это почти машинально. И значит, имеет возможность снабдить меня всевозможными наставлениями.

— Только будь осторожен, слышишь? — предостерегает она. — Держись правой обочины. И прямиком к деду. Там опасно.

Я хватаю сумку и мигом за порог.

Остается еще одно препятствие — отец. Он ждал «трабанта» девять лет. И теперь его настроение целиком и полностью зависит от того, правильно ли отрегулирован карбюратор. Так и есть — выводя велик из подъезда, я натыкаюсь на отца: он стоит в струе выхлопных газов позади машины, рокочущей на малых оборотах, и напряженно вслушивается. Ну, ясно — сейчас сорвет на мне недовольство плохо работающим двигателем. Однако до этого не доходит. Над моей головой со стуком распахивается окно. И визгливый женский голос вопит:

— Какая наглость! И в субботу поспать не дают!

А мужской басовито добавляет:

— Загрязнение окружающей среды!

Скандалят скорее всего недавно въехавшие в наш дом супруги, про которых соседка говорит, что они вообще путают день с ночью. Как бы там ни было, но отец задет за живое. Он плюхает свой объемистый зад на сиденье и выключает двигатель. Окно захлопывается.

Воспользовавшись этим инцидентом, я выскальзываю на асфальтированную дорожку, обрамленную буйно разросшимися декоративными кустами. Велик катится по инерции — так сильно я оттолкнулся, вскакивая в седло. И, нажав на педали, я тоже почти не ощущаю сопротивления. Где-то за седьмым корпусом прячется утреннее солнце. Успею еще погреться вволю.

Для начала я подъезжаю к нашей самообслужке, хватаю три большие бутылки «колы» и становлюсь в очередь к кассе. Диву даешься, чего только люди не покупают. Тут тебе и молоко, и булочки, и маргарин. Нормальный человек не может питаться такой ерундой, тем более в дальней поездке. Из корзинки перед кассой беру себе две жвачки.

Тут меня кто-то дергает за рукав. Оглядываюсь — Дикси.

— Далеко собрался?

— Да.

— А куда?

— Ты не знаешь. В сорбскую деревню. Вуссина называется.

— Это далеко?

— Тридцать семь километров.

— Если подождешь, пока я накормлю брата, поедем вместе.

Ее корзинка уставлена баночками с детским питанием. От одного вида этой бурой кашеобразной массы меня уже тошнит.

— Нет, знаешь, — спешу я увернуться, — ничего не выйдет. Я должен поспеть туда точно к сроку. Дело важное, не терпит отлагательства.

— Вон оно что, — вздыхает Дикси. Это звучит как «жаль».

Мне трудно врать ей, но и правду сказать не легче.