Избранная проза

Я чуть было не проскочил проулок, сокращающий дорогу к дому старика. Чего-то тут не хватает. И только сориентировавшись по церковной колокольне и повернув в ту сторону, куда смотрит торчащая из ее люка балка, я нахожу въезд в него. Последние метры приходится идти пешком — дорожка сплошь заросла травой. На полпути я вздрагиваю от неожиданности. Какой-то странный звук. То ли стон, то ли повизгивание. Кто-то жалобно скулит — тоненько, протяжно, зловеще. Услышать такое среди бела дня жутковато! Я прислоняю велик к живой изгороди и вхожу во двор. Он обрамлен тремя постройками. Черепичная крыша амбара почти вся обрушилась. С жилого дома штукатурка отваливается кусками. Только увидев ласточку, вылетающую из открытого окна хлева, я решаюсь подойти поближе. Жалобный звук доносится из пристройки к хлеву. Смахнув паутину со стекла, я пытаюсь заглянуть внутрь через окошко. Когда глаз привыкает к темноте, мне удается разглядеть старый котел, несколько бочек, оцинкованную ванночку, связки хвороста. На мощеном полу стоит длинноногая и взъерошенная кошка. Бросили взаперти, ведь живая же тварь! Что за безмозглые люди, знаю я таких. Пока наш брат не вступится… Я открываю дверь баньки. Кошка мигом протискивается между моими ногами и выскакивает на волю. А я стою и смотрю в угол темного, пропахшего застарелыми мыльными запахами сарая. Там, в углу, кто-то сдвинул вместе две низкие скамьи. Точно над ними с крюка, вбитого в потолок, свешивается петля из толстой веревки. Смысл некоторых вещей до меня туго доходит. Зато потом жуть берет.

Я с размаху хлопаю дверью и бегу без оглядки вверх по косогору, таща велик на себе.

— Дед! — ору я еще издали. — А дед!

Дедушка живет в бывшем здании школы. Оно вместе с церковью, домом священника и старым кладбищем образует затененную высокими деревьями площадь. Я распахиваю дверь дома и еще раз зову деда. Ответа нет.

В комнатке с низким потолком и подслеповатыми окошками тикают часы с маятником. Как всегда, пахнет табачным дымом. Комнатные растения в горшках на подоконниках цветут пышным цветом. Значит, старик где-то здесь.

Я решаю немного передохнуть и плюхаюсь в кресло.

Откровенно говоря, бывал я здесь не часто. Разве что по праздникам. С тех пор как мы стали автовладельцами, отец не поднимался сюда и сидел в машине внизу, на деревенской площади. Проулок якобы узковат для «трабанта». Мать тоже немного робела перед дедом. Ест он мало и строго придерживается рекомендаций, почерпнутых из какой-то книги. Спать ложится рано и рано встает. Только курит вовсю. Зато на слова очень скуп. Глядя, как мать распаковывает гостинцы, он только попыхивает трубкой. А на лице появляется выражение докучливой насмешки. Дескать, ничем его не удивишь. «Не знаю уж, чем бы тебя порадовать», — обычно говорит мать в таких случаях. Привозит она, однако, всегда одно и то же: бутылку настойки, коробку сигар, которые дед потом все равно раздаривает (подарить просто пачку табаку отцу кажется неприличным!) и домашний пирог. На пасху — пирог с корицей, на троицу — ромовую бабу, во время ярмарки — фруктовый торт и на рождество — рулет с маком или изюмом.

Дед опирается локтем о стол. «Ну, чего ты все тащишь? — спрашивает он. — У меня есть все, что мне нужно». И насмешка в уголках его глаз относится не только к матери. Она относится к миру в целом.

На меня он лишь раз обратил внимание. Было это прошлым летом. Мать сразу по приезде отправилась на так называемое кладбище. Я с ней не пошел. И застал деда сидящим за столом в полном одиночестве и пускающим клубы дыма. Я пробормотал что-то насчет кладбища — мол, вообще не люблю туда ходить.

Он долго молча смотрел на меня. У меня было такое чувство, будто он только теперь осознал, что я существую. Наконец он поднялся, подтянул гирю на часах и дал мне знак следовать за ним. Тощий и длинный, с трудом сгибаясь, но почти совсем не сутулясь, он прямиком направился к лестнице на чердак.

Там, под крышей, стояла жара. В слабом свете, падающем из чердачного окошка, я мало-помалу начал различать заляпанные чернилами парты со скошенными крышками и скамьи с откидными сиденьями, линейки, географические карты Германии в границах кайзеровской империи, заспиртованных змей, чучела птиц. И книги. Множество книг. В том числе и так называемые амбарные. Черные жесткие переплеты захватаны, приклеенные этикетки заляпаны чернилами и надписаны остроконечными готическими буквами — мне и не прочитать.

— Все это, — сказал дед, — я завещаю тебе. Когда меня не станет, возьми это себе. Но возьми обязательно.

Я с трудом проглотил отвратительный ком, застрявший в горле. Никогда еще при мне никто не говорил о своей смерти с таким безразличием. Но кивнуть я все же кивнул. А потом подумал: на что мне вся эта рухлядь? И вскоре напрочь об этом забыл.