Избранная проза

И бабушка догадывается. Войдите! Голос у нее взвизгивает да так и остается наверху. Вваливается старая Пацельн, начинает голосить, срывается на крик, заламывает руки, заливается слезами. Бабушка хватается за сердце, а дедушка держит дрожащую ложку перед сомкнутым ртом. Я все это вижу, хотя моя комнатка отделена от кухни стеной. Я вижу это и слышу беззвучный крик. Как тогда, когда Зигги Краучик, у которого в уголках рта пузырились слюни, мешал корм, а мать его доила корову и голосила. Струя молока вылетала из вымени, и стенка ведра звенела. Что это она так кричит, спросил я, а Зигги ответил: отец погиб. Но пусть не думает, что я так и буду это слушать. Запишусь добровольцем. И вдова Рушке тоже кричала, когда ортсбауэрнфюрер принес ей похоронку. Все было закрыто — ворота, дверь, ставни на окнах. Темно. Под крышей ворковали голуби. Но от тихого крика вдовы Рушке они испуганно взлетели. После мужа она потеряла и сына. И фрау Янке, что жила на мельнице, тоже ходила и всюду читала последнее письмо своего сталинградского окруженца: сегодня пристрелили Лизку, я не пошел смотреть. Эта лошадь привезла меня сюда, а сегодня ее прикончили. Я не могу есть ее мяса, хотя страшно голоден… Когда все кончилось, фрау Янке кричала, пока участковый не отобрал у нее письмо. И крика-то ее как будто не слышно было, но только вода в мельничной канаве морщинилась от страха.

А вот старая Пацельн та кричит по-настоящему.

Мой Айтель, кричит она, добрый мой Айтель.

Это она по младшенькому так убивается. Двое старших погибли. Один в Польше, другой в Африке. Айтель сейчас где-то на востоке, последнее письмо пришло из района Житомира. Когда дедушка уходил на работу, женщины так часто повторяли это название, что я теперь произношу его без запинки. Но было это еще тогда, когда старой Пацельн приходилось шагать через всю деревню.

Пацельн! Теперь кричит моя бабушка. Кричит тихим криком, который больше соответствует времени. Дедушка открывает рот. Он подносит ложку ко рту, только когда старая Пацельн затихает. Он приходил, тихо причитает она, ночью приходил, мой Айтель.

Да нет же, восклицает бабушка.

Да-да, стонет в ответ старая Пацельн. И говорит-говорит, но говорит так, что слышно только в комнате. Айтель вырвался прямо из огня, быстрым облачком пролетел над Богемией и Моравией или наоборот, примчался — и стук в окошко. Мама, зовет, мама, помоги! Как будто за ним гнались. А старая Пацельн лежит как колода, со страху шевельнуться боится. Ей бы закричать, но рот у нее открыт, а сердце аж в горле колотится. Сама трясется, дрожит, а когда все кончилось, она, как была в ночной рубашке, босиком на снег да на лед. Но Айтеля и след простыл, отозвали назад, через Богемию и Моравию прямо в котел. Стоит старая Пацельн на холоде, по лицу себя колотит. Всю шею себе исцарапала, глядите, глядите, люди добрые, как я себя разукрасила.

Бабушкин стул скрипит. Дедушка хлебает суп; мне не видно, улыбается он или нет, неожиданно я чувствую стену. Я вижу только то, что слышал от бабушки. Она всерьез верит в потусторонние силы. Повернувшись к столу, она потихоньку успокаивает старую Пацельн. Возьми себя в руки, говорит она, ради бога, возьми себя в руки, ведь он живой, твой Айтель, живой, а то б не постучал.

Ведь даже дети знают: только когда постучат в третий раз, и постучат ночью, только тогда он умрет. Хотя, конечно, ни у кого не стучали просто так. Как начнется, так и кончится. Тогда уж по ночам больше никто никогда стучать не будет.

Старой Пацельн об этом незачем говорить. Она плюхается на корзину с дровами. Я слышу, как поленья стонут под ее задом. Это ее законное место, она сидит, уткнув голову в ладони, повернувшись к стене сгорбленной спиной, которая в свете огня отбрасывает на стену дрожащую тень. Она заглушила свой крик, но он все-таки рвется у нее изнутри, и тогда она горлом душит его, и он ослабевает до жалобного нытья. Состраданье охватывает бабушку. Я слышу, как скрипит стул. Она склоняется над коленями старой Пацельн и уговаривает ее.

Ладно-де, не горюй. Не вешай носа. Не все еще потеряно. Ведь не сам же он приходил, твой Айтель, а дух его или призрак. Вот ежели бы его удержать можно было…

Дедушка стукает ложкой по дереву. Это значит: осторожней, не то сейчас время, чтобы говорить, если бы да кабы. Люди издерганы, рады всякое сомнение за надежду принять. Да уж поздно. Старая Пацельн вскакивает с хрустнувшей корзины, хватает бабушку за фартук, мнет руками серую холстину, будто просьбу свою руками пришпиливает. Ах, Марта, Марта, если б ты могла чем-то помочь!

Теперь я вижу и дедушкину улыбку: две старухи, одна от горя согнулась, а другая из состраданья обещает, а обещаний сдержать не может. Обе хотят поспорить с судьбой. Только дедушка в разную чепуху не верит. На всякие там явления ему наплевать. Но и он понимает, что Айтель скорее всего не вернется. И он не знает, чем тут помочь. Так что улыбку свою он быстренько прячет, и кроме меня ее, наверное, никто не видел.