Избранное

— Эй, — окликнул его делопроизводитель. — Эй! Но он продолжал шевелить губами и только отмахнулся.

— Эй, — крикнул делопроизводитель погромче, — тебя вызывает шеф. Ты допущен к устным экзаменам.

— Что? — Претендент наконец очнулся. — Что ты сказал?

— Ты допущен к устным экзаменам. Пришло уведомление. Оно у шефа.

Он поднялся, не говоря ни слова, взволнованный и смущенный. Коридор прошел неуверенно, шатаясь как пьяный. Постучал в дверь шефа, подождал, пока властный голос пригласит его, вошел и встал по стойке «смирно».

— А, это вы. Прекрасно, вот взгляните. Поставьте подпись на втором экземпляре. Вы допущены к устным экзаменам. Поздравляю.

Подписывая, он склонился в три погибели над столом, а шеф, протягивая ему другой листок, сам уже погрузился в изучение какого–то объемистого дела. Затаив дыхание, конкурсант попятился к двери и вышел. Он был счастлив. Самое трудное позади, а за месяц он успеет подготовиться к устным экзаменам. По правде говоря, он уже видел себя архивистом одиннадцатой степени: прибавка к зарплате, довольная улыбка жены, восхищение детей — какой прекрасный пример он им подал! Сослуживцы ожидали его с нетерпением и уведомление прямо вырвали у него из рук.

— Вот это да, молодчина!

— Хотя сдавать–то было особенно нечего…

— Можешь считать, что ты с повышением.

— Видно, за тебя кто–то здорово похлопотал.

Он стоял растерянный, не зная, что сказать, и только попытался утешить своего помрачневшего соперника:

— Тебе тоже придет. Вот увидишь. Они, наверно, рассылают в алфавитном порядке. Подожди денек–другой.

Но второй конкурсант так ничего и не получил.

Зато пришел перевод на оплату расходов за предыдущую командировку. Жена успокоилась, но деньги тестю вернуть не удалось — ведь предстояла еще одна поездка.

По вечерам, вместо того чтобы сидеть с женой у соседей и смотреть телевизор — сейчас, когда дети на море, они могли себе это позволить, — он оставался дома и зубрил. Но сосредоточиться было очень трудно: в распахнутое окно дул теплый вечерний ветерок, доносились песни фестиваля в Пьедигротте, голос Майка Бонджорно и рокот мотоциклов. В отчаянии он хватал «Доменика дель Коррьере», и жена, следившая за ним, кричала: «Так ты занимаешься? Сейчас же брось газету!»

На сей раз он уехал со спокойной душой, поездка в Рим уже не казалась ему невероятным событием. Он преспокойно сел в вагон первого класса, словно всю жизнь только в нем и ездил. Снял пиджак, развязал галстук и даже не постеснялся расшнуровать ботинки — они были новые, купленные перед отъездом и сильно жали.

Вечерело, когда он подъезжал к Риму, но солнце еще не зашло. Он смотрел и ничего не узнавал: желтеющие поля, ветерок с моря, веселые пригороды, огромный, залитый светом, чистый вокзал, постовые в белоснежной форме, сморенные усталостью, добродушные римляне, дома, дворцы, совсем не мрачные, не закупоренные, а распахнутые настежь, хранили ласковое тепло летнего дня.

Он остановился в том же пансионе, теперь можно было не опасаться холода. Хозяйка вышла к нему в халате из чьей–то спальни на первом этаже. Он успел заметить, что в комнате царит ужасный беспорядок, но дверь тут же захлопнулась.

Вслед за хозяйкой он поднялся по темной лестнице, где пахло мочой и потом, вошел в мрачную и душную каморку. Хозяйка распахнула ставни: кровать, вешалка, ночной столик, комод, один–единственный стул. Убожество, духота, вонь. Шаркая ногами, хозяйка удалилась; он закрыл дверь, разделся до пояса и стал мыться. Тошнотворное ощущение грязи и липкости постепенно исчезало; по мере того как вода, текущая из крана, становилась все холоднее, он приходил в себя.

Потом он растянулся на кровати и задремал.

Ужинать он пошел к «Моряку», погулял среди светящихся вывесок и роскошных витрин, заглянул в кино, где шел фильм про индейцев. Поначалу очень развеселился, но потом вспомнил о детях, которые были в лагере «ЭНПАС», вспомнил, как он водил их на такие фильмы, подумал, как они далеко, одни, и снова загрустил. Он вернулся домой, но заснуть не смог, духота была невыносимая, в голове мутно, и сам как вареная курица. Прямо как в плену в Индии, где по вечерам время словно останавливалось и казалось, в мире нет ничего, кроме беспредельной тоски и отчаяния.

Министерство находилось рядом с пансионом, даже на трамвае ехать не надо. Он тщательно побрился, надел чистую рубашку, строгий галстук, отряхнул свой серый костюм, протер ботинки носовым платком и вышел на улицу. Ему было назначено явиться к восьми.