Избранное

Коляска миновала мостовую таможню и въехала в город; она катилась совсем бесшумно, если не считать легкого цоканья копыт по булыжнику. Там и сям шныряли кошки. Дома спали, прикрыв окна ставнями. Коляска остановилась, и мужчины помогли дамам выйти. Поскольку Моцарт поцеловал Сапорити, что должно было служить знаком полного примирения, Казанова пожелал получить ту же милость от Мицелли, но услышал короткий отказ. Изнутри повернулся ключ в замке, изнутри откинули цепочку, дамы кивнули на прощанье, мужчины отступили назад, но Казанова был совершенно уверен, что в последнее мгновенье Мицелли послала ему воздушный поцелуй.

Коляска ждала.

— Куда? — спросил Казанова. Моцарт замялся. Кучер тоже хмуро повторил: «Куда?» Ему хотелось домой.

— Совсем не холодно, — сказал Моцарт.

— Тогда отправим коляску, а сами немного разомнем ноги перед сном, разумеется, если вы не возражаете. Час еще сравнительно ранний. — И прежде чем Моцарт успел ответить, Казанова наградил кучера и тот уехал, не поблагодарив и не попрощавшись.

— Позвольте пригласить вас на стаканчик вина, — сказал Казанова Моцарту. — Вы знаете, винный погреб графа Туна находится в моем полном распоряжении.

— От души благодарю, — отвечал Моцарт, — но я не хотел бы сегодня больше пить. Мне еще работать ночью. Если вы не возражаете, я проводил бы вас до дома.

— Я прошу вас об этом. А доро́гой вы еще, может быть, смените гнев на милость.

На пустынной улице гулко отдавались шаги. Никто им не встретился, кроме ночного сторожа, гасившего фонари. Месяц с успехом заменил их. Улочки то разбегались вкривь и вкось, то сливались в маленькую площадь. Все было тихо. Изредка серебристо всплескивал уличный колодец, в котором отражался месяц. Листва с деревьев уже облетела.

— Я слышал, вас уговаривают остаться здесь, господин Моцарт, — так начал Казанова, словно прочитав мысли Моцарта. — А сами вы как о том полагаете?

— Даже речи быть не может, — ответил Моцарт. — И страна прекрасная, и люди отменные, и мне предоставили бы здесь возможность жить по собственному усмотрению, однако…

— Я вас понимаю, — перебил Казанова, — вы хотите сохранить свободу.

— Нет, я не вправе ждать чего-то несбыточного, — отозвался Моцарт. — Говорить о свободе — затея рискованная. В конце концов, все сводится к чисто внешней свободе, располагать ею, да и то с оговорками — таков наш общий, человеческий удел. Вот и приспосабливаешься как можешь.

— Другими словами, вы хотите сказать, что примиряетесь со своим положением? — удивился старик.

— Как же иначе? — насмешливо спросил Моцарт. — Как же иначе, пока и поскольку мне дарована свобода развлекать своей игрой высоких господ и зарабатывать свой хлеб там, где я считаю нужным? Что сталось бы со мной в противном случае? Пиликать вальсы и польки в сельском трактире — для этого я слишком высокого о себе мнения.

— По сути, это все более чем понятно, — сказал Казанова. — Будучи сам человеком искусства, я очень хорошо вас понимаю. Как вы полагаете, могла бы иная причина побудить меня жить милостями молодого графа фон Вальдштейна? Довольствуешься малым да еще и важничаешь, если господа не способны правильно истолковать то, что они принимают за любовь и ласку. Следовательно, вы, господин Моцарт, вольны говорить, что в этом и заключается для нас жизненная мудрость: «Хоть не на службе у высочайшего, зато наверняка у более высокого».

Моцарт рассмеялся.

— Одно плохо: другие гребут золото, а мы подбираем медяки.

Привыкши сглаживать подобные выражения и поддерживать разговор в сфере эстетической, Казанова продолжал:

— Чем еще располагает гений, чтобы примириться? Он жив одной лишь Платоновой идеей, но должен приноравливаться к действительности, чтобы сберечь для себя утопию. Я безмерно счастлив найти в вас собрата, господин Моцарт. Я не стыжусь признаться, что предполагал вас совсем иным.

— Да ну? А каким именно? — развеселился Моцарт.

— Предубеждение, порожденное вашим «Фигаро».

— Говоря по правде — и надеюсь, вы не осудите меня за чрезмерную откровенность, — я почти сожалею о том, что ничем не заслужил этот гнев высоких особ.

— Уж не хотите ли вы сказать?..

— Да, хочу. В игру опять вмешались внешние обстоятельства, погоня за золотыми кружочками. Не то я по своему вкусу еще больше держался бы текста Бомарше и преподнес бы ложам недурное угощение. Да примите в расчет да Понте! Сами понимаете, он об этом и слышать не пожелал!

— Ваше счастье, маэстро! Возможно, лишь мой возраст заставляет меня говорить подобным образом, но я более чем убежден в справедливости коррективов да Понте. На чем прикажете нам стоять, ежели мы сами выбьем почву у себя из-под ног? Не забудьте, общество проживет и без нас. Удовольствие, которое мы ему доставляем, не идет ни в какое сравнение с теми, которые соответствуют истинным потребностям.

— К чему вы клоните?