Избранное

Старец не дал ему договорить.

— Даже если считать чистой случайностью, что меня именно сейчас пригласили в Прагу — я не говорю уже о предательских намеках Бондини…

— А если я всем для меня святым поклянусь, что… — пытался вставить Моцарт, но Казанова продолжал:

— Нет, нет, не клянитесь, — и в порыве великодушия: — Я абстрагируюсь! Я принципиально абстрагируюсь, дабы не иметь в виду ничего, кроме самодовлеющего гения искусства! Для меня важно ядро, а не оболочка! Будь это другая, столь же неаппетитная материя, в моих глазах осквернение осталось бы осквернением, ибо искусство есть святыня.

— «Дон-Жуан», — тихо промолвил Моцарт. — …Но почему, собственно, вы проклинаете его прежде, чем услышали? Вы непременно сменили бы гнев на милость, если бы вам довелось узнать, что в нем сокрыта моя собственная тайна, которая — откройся она вам — не настроила бы вас против меня, несмотря на все ваше предубеждение.

— Какая же? — недоверчиво спросил Казанова.

— Прядется подождать до завтра, если вы окажете мне честь почтить премьеру своим присутствием.

— Ну, признайтесь же, дорогой Моцарт, я не буду на вас в обиде.

Но Моцарт безмолвствовал. Они замедлили шаги, потому что подошли уже очень близко ко дворцу графа Туна.

— А если бы я сам угадал? — спросил внезапно старец с легкой дрожью в голосе и, поскольку Моцарт продолжал хранить молчание, предположил: — Сострадание?

Моцарт покачал головой, потом вдруг рассмеялся и, сам того не желая, выпалил:

— Как забавно, что вы отнесли его на свой счет! Даю слово, об этом нет и речи!

— Что же тогда? — брюзгливо спросил Казанова. — Я, к сожалению, привык, что на мой счет прохаживаются все, кому не лень.

— Ради бога, господин Казанова, нет и еще раз нет! — Моцарт почувствовал себя глубоко задетым. — Вам все дело представляется в совершенно ложном свете.

— А тайна?

— В том… — Моцарт замялся, подыскивая слова, но не нашел и только пожал плечами. Казанова долго глядел на него.

— Вы сами? — спросил он равнодушно.

— Ах, наше постылое бытие, — наконец разомкнул уста Моцарт, — такое отталкивающее… такое прекрасное.

Старец в изумлении поднял брови.

— А ваша молодость, господни Моцарт? Нет ничего хуже, как слишком рано постичь мудрость старости.

— Маскерад, — сказал Моцарт. — Маскерад, от которого сжимается сердце.

— Вот именно, — торопливо поддакнул Казанова, изобразив мудрую усмешку. — Человек смиряется, раньше или позже. Начинает принимать все философски, ищет прибежища. Но ищет в красоте.

— Только не я, — уверенно возразил Моцарт. — Для меня нет ничего страшней мысли, что люди сочтут красивой музыку «Дон-Жуана», как они уже сочли красивым «Фигаро».

— Тогда как же?

— Я слишком хорошо знаю, что имею дело с каменьями. Пусть так. Я не отступлюсь. Мы еще посмотрим, не пройдет ли у них охота дурачиться, когда они увидят, что человек не страшится сменять свое чистилище на их пресловутый ад.

— Господи, — облегченно вздохнул Казанова и сложил губы трубочкой. — Рискованный образ, позволю себе заметить. Разумеется, можно вкладывать в него различный смысл. Разрушительный или возбуждающий. Человеконенавистнический или просто высокомерный.

— Нет, нет, — вмешался Моцарт, — ни человеконенавистничества, ни высокомерия. Напротив… — Он хотел продолжать, но голос у него прервался.

— Что до меня, — Казанова избавил Моцарта от необходимости договаривать, — то я не только вполне успокоен, если говорить о моей к этому причастности, но даже полон любопытства. Скажу прямо: для меня это совершенно неожиданный аспект. Ад! Подумать, как интересно!

Старик почувствовал себя вполне в своей сфере. Он говорил и говорил без умолку. Моцарт поглядывал на него с удивлением и неприязнью. Неужели он и в самом деле ничего не понял или только делает вид? Или столь авантюрная жизнь в конце неизбежно оборачивается представлением, облачком, дымкой, забавой, фарсом, случайностью, пустотой?

— Очаровательно! — заверил старец и шутливо погрозил Моцарту пальцем. — Ну и хитрец же вы! Сорвиголова! Шалун! Да вы создадите эффект, перед которым я готов преклониться без тени зависти. Подобные приемы вообще не распространены среди немцев. Взять реванш столь изысканный — вы уж меня извините, но в этом я угадываю чисто романское величие. Это Италия! Либо Франция! Вы говорите: ад, и я заранее угадываю: будет пантомима. Брависсимо, маэстро!.. А теперь поспешим, поспешим же, я вижу, вы озябли…

— Да, — сказал Моцарт и остановился. — Холодно, а мне еще возвращаться.

— Не противьтесь, друг мой! Вы пойдете со мной. Мы выпьем за вашего «Дон-Жуана»! И за ад! А я при этой оказии расскажу вам, какой соблазнительный ад можно встретить на земле, — я даже и сам…

— Добром ночи, шевалье, — перебил его Моцарт со слабой улыбкой. — Я не пойду с вами, уже слишком поздно.

Слова его прозвучали чуть двусмысленно, и Казанова пошутил:

— Для ада не может быть слишком поздно.

— Как знать, — сказал Моцарт и пошел прочь.