Избранное

— Так вот, — наконец продолжал Люден вполголоса. — Было бы глупо приписывать ему больше вины, чем лежит на нем в действительности, — особливо потому, что его следует рассматривать хотя и отдельно, но никак не в одиночестве, последнее было бы в корне ошибочно. У него это нашло такое, у других другое выражение. Ну и как уже говорилось: в глубине души он был действительно ожесточен и зол, ибо происходящее грубо вторгалось в его собственные планы. Я ничуть не удивился бы, если бы оказалось, что в тот период он считал себя радикалом, а всеобщий подъем рассматривал лишь как доказательство глупости народа, который ставит палки в колеса корсиканцу — то есть носителю прогресса. Вдобавок нельзя забывать, что на свой лад он был много решительнее других и в известные периоды жизни доходил до крайней степени риска в своих поступках, точно так же, как и в своих духовных усилиях. Прометей — этим он уже создал себе подобие, а объяснять исторически вольную трактовку Геца как грех юности он тоже мог лишь в течение известного периода, когда считал это своевременным. Да и вообще его молодые годы! Отвлекитесь от историй о безумствах, которые он вытворял на пару с герцогом, не позволяйте им затуманить ваш взор. Вся эта суета имела одну цель: отвлечь от подготавливаемых в тиши атак. Он держал ножницы за спиной, чтобы резать косы людям, как только те отвернутся.

Мицкевич рассмеялся.

— Ну и как, удавалось резать? — спросил он.

— Удавалось, но редко, — сухо ответил Люден. — Косы у нас до сих пор в чести.

В дверь постучали. Вошел Соре, который по уговору должен был отвести Мицкевича к Людену, но по обилию обязанностей запоздал и, войдя, попросил не прерывать из-за него беседы.

— О чем можно беседовать в Веймаре? — засмеялся Люден и придвинул гостю стул.

— Вариации на одну и ту же тему, — добавил Мицкевич.

— А я как раз явился от вашей «темы», — сказал Соре. — Тяготы предшествовавшего дня не причинили его превосходительству вреда, он вам кланяется. Ваш тост, произнесенный на банкете в «Наследном принце», был ему передан, и его превосходительство, не желая остаться в долгу, просит вас принять на память его собственное перо.

Мицкевич вспыхнул от радости, взял бумажный футлярчик, где лежало перо Гете, и попросил Соре выразить дарителю его глубочайшую благодарность.

— Веймар пустеет, — продолжал Соре. — Кетле уже уехал. В «Элефанте» проветривают постели, большого наплыва гостей в конце лета не ждут, даже ваш таинственный мистер Шервуд и тот нас покинул.

Мицкевич равнодушно обронил:

— С этим могу вас только поздравить.

Соре, улыбаясь, поглядел на него.

— Теперь наконец поведайте нам, чем объясняется ваша к нему неприязнь.

Мицкевич нахмурил лоб.

— Вы могли бы понять меня лишь в том случае, если бы знали что-нибудь о трагических событиях, дата которых вошла в историю России — четырнадцатое декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года.

Соре помрачнел и вдруг принял скучающий вид. Тем активнее была реакция Людена:

— Ну разве возможно не знать об этом? Поверьте, событие такого размаха не только леденит кровь в наших жилах при мысли о жестокости царя, но и заставляет учащеннее биться сердце, когда мы думаем о высоком идеализме тех прекрасных юношей, которые оросили своей кровью алтарь свободы.

Лицо Мицкевича просветлело.

— Алтарь свободы, — повторил он и прибавил неуверенно: — Как знать? Может быть, было слишком рано.

— Взгляните, — раздумчиво продолжал Люден, — взгляните — какая почва для сравнений, если вернуться к нашему предшествующему разговору. Давайте покамест отвлечемся от трагического исхода и вообще от возможных последствий, которые имела — или могла иметь — эта история. Зададим вопрос: как обстояло бы дело в другом месте, как это выглядело бы у нас.

— Вы правы, — сказал Мицкевич. — На карту было поставлено все. И поскольку мнения разделились, именно лучшие видели в задуманном перевороте народное дело, его провозглашали, за него умирали или шли на каторгу. Радикальные установки Пестеля, который, к примеру, утверждал, что провозглашение республики ничего не даст, если революция не уничтожит крупную земельную собственность, никого не должны пугать. От Рылеева до Пушкина… ни один из великих умов не остался в стороне.

— Я не понимаю, — улыбаясь, заявил несколько смущенный Соре. — Вы говорите о событиях, которые в таком изложении мне попросту незнакомы. А какую роль играет во всем этом мистер Шервуд?