Избранное

— Я не буду его носить, пусть останется тебе, — сказал он, когда понял, что скоро умрет; возможно, он сказал это, чтобы отогнать смерть.

Он новый, я никогда не надевал его, он не пригодился мне. Это плащ для такого холода, которого уже не бывает. Ведь в жизни все меняется, даже погода. Холод времен моего отца давал себя знать у лодыжек… Именно поэтому плащ был таким длинным. Сегодня холод хватает нас за коленки, а иногда и выше. А вот во времена римлян где и как ощущался холод? Римляне облачались в такие свободные одежды, что холоду было одно раздолье гулять под ними. Какое странное существо человек! Разрешил ли я свои проблемы? Трудно сказать. Я устал. И это единственное, что я помню. Однако усталость — это истина, скажем, большая истина, чем вся наука всех веков. Большие проблемы жизни жизнью поглощаются, перевариваются и ею же устраняются. Они рождаются в крови, циркулируют в ней и однажды со вздохом улетучиваются… Я смотрю на картину, слушаю музыку — они живы и прекрасны. Но однажды обращаются в мертвую материю, в какой-то общий шум. Почему? Не знаю. То, что их заставляло жить, исчезло. И в то же время в них осталось. Все в целости, сохранности и молодо, как в час своего появления. Все так. Да, все как в час своего появления, но нерешенные и юные проблемы гниют в сточных канавах Истории. Они сгнили, мы их не признаем, и все же, нетронутые, они могут быть нами узнаны. Для себя я не разрешил ни одной, устал. Эта внутренняя усталость даже приятна — приятна ли? Она напоминает ту, что испытываешь, когда встаешь с постели после тяжелой болезни или пробуждаешься от тяжелого сна. Мысли мои спят, как звери. Спокойные, уязвимые. Хищные звери спят. Приятные, почти красивые.

Между тем одно сражение мне нужно было выиграть. Однако падре Маркес был слабым противником, а потому я помогал ему стать агрессивным. Было ли это в конце лета, мягкой осенью или зимой, которая ожидалась долгой, с опустошительным ветром. Где ты, память? И вдруг вспоминаю. Я прихожу на церковный двор к концу мессы, падре Маркес уже запирает дверь.

— Ты?

— Какой прекрасный день.

Мы стоим на солнце, которое еще пригревает.

— В конце всего, смотри…

…в конце всех сражений, всех надежд — кто это говорит? Все еще Эма?

— …Он ждет тебя.

После всех ошибок я возвращаюсь к жизни, так круг замкнулся? Зимними вечерами дует ветер, резкий, злой ветер, показывающий белые клыки. Дует со стороны гор, с конца света. Дует как проклятье, оставляя после себя следы разорения на опустевших, без единой души улицах, дует, воет, как целая волчья стая. Двери дома заперты, слуховые окошки закрыты, и он летит мимо. Из большой жаровни падают тлеющие угли, а рядом стол с шахматной доской, и мы с падре Маркесом медленно передвигаем шахматные фигуры и пьем вино из пузатых бокалов.

Но о своем сражении я падре Маркеса не оповещаю.

— Есть только две, — говорит он, — главные истины: бог существует, а душа бессмертна.

Не оповещаю, во всяком случае, не выражаю словами, потому что это глупо. Где возникает жизнь? Как рождаются истины?

— Ты говоришь: бог существует, потому что кто-то же должен был создать все это. А я спрашиваю: а кто создал того, кто создал все это? Ты отвечаешь: если бы его кто-то создал, то этот же кто-то должен был создать и все это. Следовательно, должен существовать предел, конец этой непрерывной цепи. Прекрасно. Я жду, что ты мне возразишь. И спрашиваю: а кто создал это? Ты отвечаешь: никто. Но в этом случае я выигрываю время и тут же перехожу к Вселенной. И говорю: Вселенная существует сама по себе.

Это детский разговор. Но, разговаривая по-детски, мы все-таки говорим ужасные вещи. Однако что же ужасного в нашем разговоре? Если ужасное невидимо, тогда где оно, это ужасное? Но произносимые нами слова говорят об ужасном и объясняют его, потому что иначе оно невыразимо. И в то же время оставляют это ужасное целым и невредимым. Мы просто играем в жмурки: ловим мысль, а она оказывается другой. И испытываем глубокое, ненужное потрясение. Время от времени мы оказываемся на гребне набегающей волны и кричим друг другу: «Что?», «Как?». Это крики безумцев. Они ничего не выражают. И единственное, что остается истинным после всех наших разговоров и споров, — это накипь. И так будет всегда? Во всем, что является главным? Тайный бой. Мы накапливаем доводы, накапливаем каждый со своей стороны, но на открытый бой не отваживаемся. Потом в какой-то момент решаем, что все решено и без нас. И остаемся каждый при своих доводах, как будто и впрямь они у нас есть. Так обычно поступают, принимая большие политические решения. Приспешники и агитаторы разговаривают, спорят, доказывают, но все разрешается без них.

Зимними вечерами мы сидим у жаровни, а за окнами ветер, ветер. Но вот я делаю случайный ход конем. И замираю от неожиданности: возможно ли? Я устроил падре ловушку. Одновременно шах и гарде ферзю.