Избранное

Я прохожу мимо стариков, иногда около них задерживаюсь, смотрю, слушаю, что они говорят. Они хромые, заикающиеся, у некоторых кривится рот. У одного все время дрожит рука. Ходит ходуном вверх-вниз, вверх-вниз, точно он играет на гитаре. Почти все сгорбленные, некоторые сидят, уставившись в землю, другие, опершись на палки, сидят и смотрят искоса, как птицы. От Каральеты плохо пахнет: он страдает недержанием мочи. Все всегда бегут от него или гонят его прочь, и как можно дальше, пусть отравляет зловонием ад. Он ворчит, но не уходит. Устраивается поудобнее, чтобы было проще опорожниться. У всех у них грубые, осипшие от суровых зим или срывающиеся на фальцет голоса. Глаза влажные, слезящиеся, веки в морщинистых складках, рты пустые или с одним торчащим желтым зубом. Они глухие, говорят друг другу на ухо, а как сойдутся вместе, сдвигают головы, чтобы всем сразу слышать, кто что говорит. А услышав, отстраняются и смеются, если услышанное достойно смеха. Это грязные, изношенные, морщинистые развалины, упрямо стоящие на пороге самой долгой своей ночи, о, человеческая старость! Что можно от нее ждать? Земля жива, солнце светит, Вселенная существует, о, старость, окончательная старость. Старики то кудахчут, как курицы, то стоят, прислонившись к дверям, то кашляют. Иногда я обращаю внимание на их кашель. Вот один старик начинает кашлять, сухой кашель, как будто трещит фанера, он слышен с одной из сторон деревни, и тут же с другой ему вторит другой старик. Их кашель напоминает петушиное кукареканье, возвещающее приход темноты. Тот, другой, кашляет глухо, надрывно, безостановочно, но наконец откашливается. Кашляют. Поразительная музыка! Когда же кашель их отпускает, восстанавливается тишина. И она говорит о многом. О том, что она напряженно ждет, что за ней последует. А случается и такое: вдруг начинают кашлять сразу несколько человек, кашель каждого вливается в общий хор, хор становится многоголосым, он напоминает кряканье перепуганных уток. Потом опять тишина. И опять кашель, но уже одиночный, без подголосков, далекий, вроде бы последнее слово, которое должно быть сказано в завершение разговора.

На одном конце деревни около Креста живет старый сеньор Виегас. Иногда подхожу к его дому, чтобы поговорить с ним. На нем длинный полосатый халат с широкими разлетающимися рукавами и шапочка из той же ткани, плотно сидящая на голове, очень похожая на тюремную. Но под халатом, когда полы его распахиваются, виден костюм для торжественных случаев и золотая цепь, тянущаяся от кармана жилета. В этом виде он старательно ухаживает за огородом. У него хорошие манеры — откуда он приехал? Вроде бы из Африки, а может, из Америки или Бразилии, и остался здесь один. Позже стал жить в одной семье, которая взяла на себя заботу о нем. Сделал к их дому пристройку и жил. Теперь опекавшая его семья то ли уехала, то ли вымерла, и он опять остался один. Иногда я вижу его: в халате и шапочке сидит у двери дома и читает журнал. Однажды я обратил внимание, что журнал-то старый, но он читал его, надев пенсне, со всем вниманием, перелистывал страницы, делал какие-то пометки. Это в старом-то журнале. Потом я узнал, что у него таких журналов много, кажется, триста шестьдесят пять? И каждый день он читает новый, а когда кончается год и начинается другой, читает все их сначала. Я говорил:

— Добрый день, сеньор Виегас!

И он отвечал мне, потом либо перебрасывался со мной двумя-тремя словами, либо возвращался к своей работе в огороде. Виегас был человек аккуратный и старился в соответствии с правилами жизни. По воскресеньям он гулял по деревне, гулял, опираясь на трость с серебряным набалдашником, и, приветствуя встречных, приподнимал шляпу, совсем как демократический лидер. Народ уважал его и ненавидел, как ненавидит каждого, кого уважает.

И вдруг чудовищный грохот потряс деревню. Это произошло ночью в полной тишине: послышался грохот, чем-то похожий на раскаты грома, — уж не землетрясение ли? Потому что раскаты были глухими, шедшими из-под земли, они перепугали насмерть царство живущих здесь теней. Какое-то время я выжидаю, надеюсь, что все разъяснится — дрожал ли дом? Инстинктивно иду к окну — за окном недвижная тихая ночь, только белеет снег, мягкий снег, устилающий все видимое глазу пространство. Опять выжидаю, опять прислушиваюсь. У меня острый слух, он ловит малейший звук. Но кругом все тихо, все застыло, ничто не шелохнется, в черном небе мерцают звезды — что же произошло? Уж не в страшном ли сне мне приснился этот грохот? Мои глаза всматриваются, я пытаюсь понять, что же произошло? Совершенно очевидно, что и моей сестре — земле, такой же твердой, целостной и чистой, как я, — случившееся неизвестно. Но оно было предсказано в первом пророчестве — а если я засмеюсь? Смех среди ночи — все равно что жестяная игрушечная звезда на настоящем небе, а старики кашляют, я слышу, кашляют, о, человеческая старость…