Избранное

Так я трудился несколько лет подряд. И вот однажды — ужасный удар. Исчезла тележка. Кто был повинен в пропаже, распознать не удалось. Уж не сожгли ли ее? Зима стояла трудная. А может, это чье-то чудачество? Или суеверие? Ведь именно она, тележка, с очевидностью говорила о каждой новой смерти. На меня самого уже, казалось, посматривали со своеобразной покорностью и ужасом, как смотрят на короля или палача. Но я себя чувствовал хорошо. Орудие моего труда — лопата — сломалось, идти ли в поселок за другой? Меня интересовала моя работа и орудия, которыми я мог ее выполнять в совершенстве. Теперь мертвых мы были вынуждены доставлять на кладбище на руках, что было трудновато. Как правило, с носилками я и Агеда справлялись, иногда помогал кто-то из стариков. Мы печатали на замерзшей земле размеренный чеканный шаг. Зимой каждый день, весной изредка, а вот летом отдыхали. Редко, но бывало, что сеньор Виегас примыкал к нашему кортежу. Обычно на нем был длинный, распахнутый на груди халат, виднелась идущая в карман жилета золотая цепь, и шапочка, плотно сидящая на голове, в таком виде он трудился в огороде, сидел у окна, взирал на горы или читал старые журналы, читал один за другим. И я думал:

«Ты умрешь последним».

Возможно, он того заслуживал? Никто никогда не знает, кто чего заслуживает.

«Ты будешь последним».

Для меня это было очевидностью, которую всегда предчувствуешь, потому что она отмечена знаком — каким знаком? Не знаю. Знак — зеркало любой очевидности, однако зеркала не видно. Да, сеньор Виегас будет последним. Кроме, конечно, меня. И Агеды? Кроме меня. Так оно и было. Стариков оставалось все меньше и меньше, я их даже пересчитывал, а они, следя друг за другом, уповали на судьбу и ее справедливость и, поддерживая дружеские отношения, ненавидели один другого, точно боялись любить, чтобы не ввести смерть в заблуждение и не оказаться ее избранником раньше другого. Однако иногда судьба оригинальничала, нанося неожиданные удары, даже издевалась, как, например, в случае с Гальярдо. Гальярдо до сих пор спал с женой, вот в ее-то постели и настигла его костлявая, исторгнув из его груди стон, возвещавший одновременно и прощание с жизнью, и ее созидание.

Но сеньор Виегас был действительно последним. Можно сказать, что смерть взяла его без особого интереса, просто развлечения ради. Зимой она забыла о нем, потом забыла летом. И вспомнила, что обошла старика, только следующей зимой. Вспомнила и вернулась за ним для очистки совести.

Как сейчас помню, летом…

— Возьми меня с собой! Навсегда…

И я увидел Агеду в окне с протянутыми руками и молча посмотрел на нее, посмотрел с состраданием — состраданием к тебе, себе? Не знаю, но оно обращено было и ко мне, и к тебе, и к опустевшей земле, и к пребывавшей в ужасе Вселенной.

— Не пришел еще наш час, — сказал я тебе.

Да и придет ли? В последнюю зиму и последнее лето, если мне не изменяет память, в живых оставалось трое: я, Агеда и сеньор Виегас — последние свидетели случившейся катастрофы. Земля существовала, продолжала существовать в зависимости от нашего существования, существовала, овеваемая ветрами, засыпаемая снегом в волнующий душу час утра и глубокой ночи. Да, нас было трое. Боясь, что не замечу, когда умрет сеньор Виегас, я сторожил его, сторожил и выслеживал. Похоронить тебя, засыпать землей, о старый педантичный ученый! Да, я следил за ним. Он носил халат и плотно сидящую на голове шапочку, занимался огородом, ходил с кувшином к источнику или за дровами. В определенные — воскресные — дни гулял по деревне празднично одетый, всегда с поднятой головой. Гулял даже по тронутому гниением, безжизненному миру, знакомому с его педантичностью. И каждый день читал журнал. Я с ним, бывало, беседовал, шел к нему или останавливал его на обочине дороги, мы беседовали с некоторой сдержанностью, подчиняясь правилам общения. Говорили о земле, сельском хозяйстве и погоде. На закате жизни он уже нес всякий бред. Заканчивал любой наш разговор одной и той же присказкой:

— Дважды два — четыре.

Или:

— Существуют три царства природы: минеральное, растительное и животное.

Любопытно, что я не сразу обратил внимание на его нелепую присказку — почему? И я сойду с ума? Арифметическая присказка прибавлялась ко всему, о чем мы говорили. Будет ли завтра дождь? Дважды два — четыре. А лук-то погубили заморозки. Дважды два — четыре. Чудно. Была ли то обязательная, случайная, соскакивающая с языка присказка?

— Дважды два — четыре.