Избранное

Старик, как и прежде, стоит на коленях у жаровни. Неподвижно. И вдруг моим смело смотрящим глазам смерть представляется загадкой. Я трогаю старика за плечо — может, он заговорит? Может, шевельнется? Оживет, как остановившийся было кадр кино? И вдруг — о, тайна — тело не воскресает. Так, выходит, ты еще не владеешь своей божественной силой? Что за глупость? Владею. Растерянность моя случайна, это сбой моего душевного равновесия — и я поднимаю тело старика. Оно не гнется. Скорченное, деревянное, застывшее, окоченевшее тело. Я поднимаю его — чуть-чуть болтаются ноги — и несу. Несу и кладу на носилки — такое же скорченное и окоченевшее. Агеда при этом присутствует. Агеда и я. Девкалион и Пирра. Только ты, Агеда, наверное, бесплодна — не так ли? Ведь в противном случае бесплоден я? И, точно пораженный молнией, я кричу, кричу что есть мочи:

— Неужели я бесплоден?

Агеда неотрывно смотрит на труп старика — слышала ли она мой крик? От жалости к старику голова Агеды склонилась. Мы с ней одни, вокруг — никого, только мертвый старик, как кукла, лежащий на носилках. Нет, этого быть не может. Я же отец сына Ванды, он должен жить, живет — о, приди! Все ведь знали, что англичанин был импотентом.

— Неси простыню, — говорю я Агеде.

Но она все смотрит на труп старика. Голова чуть-чуть склонена. Может, я улыбнулся? Ее нежный взгляд прикован к мертвому телу, уж не ведет ли она с ним немой диалог, а я при том присутствую — что будет дальше?

— Агеда! Иди за простыней!

В нерешительности она на меня взглянула.

— Сними с постели. Первая дверь налево.

Странно улыбнувшись, она переводит взгляд на старика. И я сам иду в спальню и приношу простыню. Простыня грязная. Покрываю тело усопшего и тем самым отгораживаю нас от смерти.

— Может, ты возьмешься за носилки спереди?

Молча Агеда идет вперед и встает между ручками носилок. Наконец мы поднимаем их, они очень тяжелые, земля требовательна, мы чувствуем ее неумолимую силу. Поскольку я выше Агеды, мне приходится присесть, чтобы мертвое тело не съехало ей на спину.

Мы идем по пустующей деревне, утратившей память о человеке. По обе стороны — остовы домов с пустыми глазницами окон и пустыми дверными проемами. Идем по снегу, который смеется. Небо серое, неподвижное — пойдет ли снег снова? Идем молча. Агеда прихрамывает, в мягком снегу ноги утопают. Мы хороним человека. Идем по деревне среди пустующих домов, идем по длинным улицам среди почерневших от времени стен. Агеда замедляет шаг.

— Может, передохнем? — говорю я.

Она останавливается. Из рук ее выпадают ручки носилок, и старик катится в снег. Я опять поднимаю его, укладываю на носилки и покрываю простыней. Кладу лопату — пойдет ли снег снова?

— Послушай, — говорю я Агеде, — может, мне лучше взять его на руки? На руках донести проще.

Она медленно качает головой.

— О нет…

Мы снова поднимаем носилки и трогаемся в путь. Под нашими ногами скрипит снег, чистый, нетронутый снег. Инстинктивно я смотрю вперед, на перекресток — никого. Мы одни, а вокруг нас Вселенная — пойдет ли снег снова? Огромная дыбящаяся гора вторгается в белое безмолвие. Однако умершие все еще в нашей памяти. И кажется, идут за нами, идут следом, образуя процессию, одни идут, другие высовываются в окна домов, стоящих на нашем пути, и скорбно, с ужасом провожают нас взглядом.

— Мы хороним человека. Он — последний.

Остались только мы — жалкий похоронный кортеж, на носилках усопший. Агеда идет впереди, вены на руках у нее вздулись, мышцы напряглись от тяжести лежащего на носилках мертвого тела — когда же мы дойдем? Налетает ветер, быстрый, холодный. Он, как шпага, пронзает нас, перехватывает дыхание. Над вершиной горы плывет облако, огромное облако. Я смотрю на него. Темные склоны покрыты снегом, точно облиты молоком.

— Передохнем?

Агеда медленно приседает, кладет носилки. Откуда-то из рощи слышится собачий вой. Потом она садится на землю, садится быстро. Я растираю руки и закуриваю. Садится около ручек носилок, локтями упирается в колени, а ладонями в подбородок и принимается раскачиваться, раскачиваться в определенном ритме — вперед-назад, вперед-назад, шевелит пальцами, постукивает ими по губам, лицу — вспомнила какую-то песню? Наконец поднимается и берется за носилки. Я бросаю окурок и тоже берусь за носилки. И снова мы идем вперед, и снова скрипит под ногами снег. Скрип летит вверх, к горе и огромному небу. А гора и небо вторят ему ужасным угрюмым эхом.

XXXIII

Когда все было закончено, Агеды возле меня не оказалось. Она исчезла — куда? Я не знал. Мои руки, ноги и лицо замерзли, но на душе было тепло. И вот я стою, не трогаясь с места, стою среди пребывающих в мире мертвых под темным нависшим небом и разравниваю на могиле землю, разравниваю почти с любовью. В яму тело старика я опустил один, мне не потребовалось даже веревки, все вышло очень удачно. Раскопанная земля чернеет, а чтобы чернота не бросалась в глаза, я припорашиваю ее чистым белым снегом. Могила сделана так, как положено, и одинаково с другими — полное братство среди царящего покоя. Я беру свои инструменты и возвращаюсь домой.