Избранное

Если ты соблазнил девчонку,
женись на ней, Жоакин.

Кто из вас, говорил оратор, может идти в полной темноте?

Нет, на ней не женюсь я,
она на меня не глядит…

Дети разнообразили песню, поворачивали ее и так и эдак, оратор шел напрямик. То поднимал вверх костлявый палец, то опускал и так держал, нацелив его в землю. Любой мошенник может вас обмануть, любой сукин сын…

Она на меня не глядит.
Тополь, тополь зеленый
один у дороги стоит.

О, детство, золотая пора в жизни каждого из нас! Пойте, дети, пойте на исходе дня, ясный вечер, над горизонтом стынет светлая полоска, за моим окном — безбрежный простор. В чистом холодном воздухе разносится песня, летит навстречу приближающейся ночи. И вдруг площадь опустела. Исчезли все: и дети, и учителя. Никого. Только Немая стоит на помосте в центре площади:

— Уа-а, уа-а… тьфу-у-у…

Голос у нее сдавленный, хриплый, будто ее душат. Тогда я возвращаюсь к Магде, моей сестре, к зятю Фирмино, растолстевшему жеребцу-производителю:

— Ну, говорите.

Моя сестра была хорошенькая.

XXVI

И Фирмино, соединив руки так, что растопыренные пальцы упирались друг в друга подушечками — ни дать ни взять утиные лапки, — начинает разговор. Излагает суть дела:

— Мы специально приехали сюда, потому что ты не писал.

Верно.

— А нам необходимо знать, как обстоят дела.

Резонно.

— Вопрос вот в чем: будет фабрика национализирована или нет? Если будет, то получим ли мы компенсацию? А если получим, кто установит ее размеры? Я справлялся в Лиссабоне, но ты ведь здесь, на месте, ты должен знать точно.

Увы, я не знал. Фирмино поднял подбородок и пошевелил шеей, будто ему был тесен воротничок. Передернул плечами — это у него нервный тик, — сестра молча курила. Когда он так передергивал плечами, казалось, что он расправляет и выпячивает грудь, распираемую гордостью после совершенного им подвига.

— Не знаешь, — сказал Фирмино. — Ты остался на месте, сидишь здесь и ничего не говоришь…

А что я должен был сказать?

— Чего доброго, ты еще и оправдываешь этот грабеж, когда отбирают то, что принадлежит нам.

Тут я услышал мелкие шажки, пунктирными точками пробивавшие тишину, наконец-то пришел Архитектор, в прямоугольном проеме двери показалась его жидкая бородка.

— Сейчас нельзя. У меня здесь сестра и зять…

…и он повел по сторонам глазами навыкате, оскалил крупные, лошадиные зубы, кивнул в знак согласия.

— Почему ты говоришь, что я оправдываю грабеж? Надо еще доказать, что это грабеж. Объясни, почему ты называешь это грабежом?

Взгляд мой блуждает вдали, по лазурному небу, пустой, отсутствующий взгляд. А в воздухе — одуряющий запах, запах пробуждающейся жизни, пробившихся наружу соков земли.

— А ты как думаешь, Тезей?

Тезей растянулся на песке, закрыл глаза и размышляет, море льет в нас свой простор, пропитывает соленым запахом бесконечности. Теперь оно блестит как-то по-другому, преломляющийся свет слепит мои блуждающие по горизонту глаза.

— И ты должен о чем-то думать, не одному же мне ломать голову над всем на свете. Но ты, я вижу, пес аристократический, ты привык, чтобы кто-то думал за тебя. Но все же. Слушай меня внимательно. Ты не виноват в том, что родился на мягких подушках, вовремя получал еду, что женщины брали тебя на руки и почесывали тебе брюшко. Так уж получилось, твоей вины тут нет. Но представь себе, что у дверей вашего дома собралась толпа бедняков и все они тоже хотят есть. Ты скажешь, что и твой хозяин родился с серебряной ложкой во рту? Пусть. Ну, а его отец? А отец его отца? Вот тут-то поздно или рано и возникает закавыка. У меня нет убеждений, Тезей, я слишком мало знаю. Знаю только, что жизнь — дерьмо и что правосудие скрупулезно следит лишь за тем, чтобы мы поаккуратней тыкали друг в друга ножами.

— А как думаешь ты? — спрашивает меня Фирмино. — Ведь и ты должен над чем-то думать, не одному же мне ломать голову.

Смеркается, Магда молча курит. Во взгляде ее сквозит грусть, у нее такие же глаза, какие бывали у матери, когда утихал отцовский крик и она замыкалась в своем одиночестве.

И вот в коридоре тяжелые шаги торжествующей плоти, гостья перешагивает порог гостиной.

— Каролина, — сказал я. — Сейчас мне ничего не нужно.

— А как думаешь ты? — спрашивает Фирмино.

Но я никак не думаю. Кто-то сказал, что частная собственность — это воровство. Забавно: если это собственность, при чем тут воровство, а если это краденое, какая же это собственность? Заколдованный круг. Что-то вроде анекдота про жителя Крита, который сказал, что все критяне — лжецы. Я никак не думаю, а жизнь так нелепа, почему я должен что-то думать? Кролик поедает капусту, собака пожирает кролика, волк разрывает собаку, охотник из ружья убивает волка — почему я должен что-то думать? Не стоит думать ни о чем, жизнь нелепа, но она думает за всех нас, а мы потом объявляем, что она права, и доказываем это, если потребуется. Доказательство — вещь растяжимая, не лопнет никогда.