Избранное

…и он поехал. Было темно, дождь не утихал, я следую за Грамотеем в моем воображении. Он крутит педали, кругом мгла и ненастье, дождь хлещет ему в лоб, льет со всех сторон, вода ручьями стекает по лицу. Он выполняет поручение хозяина, нажимает на педали. Проезжает через всю деревню, двери и окна закрыты, люди хоронятся от непогоды. Грамотей ниже склоняется к рулю, белая полоса дороги едва видна. Минует кладбище, колеса вязнут в грязи, дождь льет не переставая. Грамотей выполняет поручение хозяина, страшна ярость бури, но хозяйская ярость еще страшней. Этот страх и заставляет его ноги жать на педали. Грамотей тяжело дышит, но жмет и жмет, едет в темноту, навстречу дождю и ветру. Вода затекает за воротник, в ботинки, стекает с подбородка в вырез куртки, заливает напряженно всматривающиеся в темноту глаза. Холодно, руки на руле закоченели. Он точно великие гонцы былых времен, которые в ночь и непогоду мчались по безлюдным просторам, боролись с морскими бурями, выполняя великую историческую миссию. А тут еще этот чертов шнурок на ботинке — развязался, того и гляди запутается в цепной передаче. Слежу за Грамотеем мысленным взором, сидя в кресле у жаровни, а он едет сквозь ночь. Вот он в поле — деревья по бокам дороги гнутся от ветра где-то там в вышине, — выезжает на шоссе, которое здесь идет в гору. Грамотей еще ниже склоняется к рулю, поднимает корпус над седлом, нажимает на педали изо всех сил. Ему тяжело, он весь промок, но ему дан короткий приказ, так было испокон веков, он его выполняет. Таков освященный веками порядок, Грамотей — лишь винтик огромного механизма. Судьба должна быть непостижимой и неумолимой, иначе это не судьба, она ему предопределена с тех времен, когда выдумали, что у каждого своя звезда, это тебе не фунт изюма, тут рассуждать нечего — он и не рассуждает. Трудится изо всех сил, склонившись к рулю и задрав зад, гляжу на него сбоку — паучьи ноги выделывают одни и те же нелепые па, словно в каком-то диком танце. Он согнулся пополам, голова над рулем, зад в воздухе, трудный подъем. В моем воображении Грамотей не продвигается вперед, крутит ногами — и ни с места, такой номер я как-то видел в цирке. Гляжу на него сбоку, он не продвигается. Только ноги пляшут, поочередно напрягаясь, чтобы пересилить ветер и дождь…

— Да стронься ты с места, — говорит мне Фирмино. — Мы ждем, давай дальше…

…но я Все еще смотрю на Грамотея. В этих тщетных усилиях скрыта какая-то тайна, худые длинные ноги ритмично сгибаются, колени мелькают в воздухе — тут какая-то тайна. Грамотей этой своей собачьей покорностью возвышается над самим собой, над собственным положением, необходимо, чтобы и его хозяин был на высоте, только тогда преданность и послушание имели бы высокий смысл — тут какая-то темная тайна, когда же она будет раскрыта? Я кричу Грамотею:

— Дурак! Скотина несчастная! Прекрати эту пляску, восстань, крикни во всю глотку: «Нет! Нет!»

…но он меня не слышит. Навалился на руль, выпучил глаза, застрял на пути, начертанном судьбой, крутит педали. Промокший до нитки, задыхаясь, сучит ногами и остается на том же месте. Он глух ко всем голосам, кроме голоса долга, он выполняет приказ — взгромоздившийся на старенький велосипед длинноногий паук, работает, как машина, задыхаясь от усилий, — гляжу на него сбоку.

— Да ну же! — говорит мне Фирмино.

И я в своем воображении тоже отдаю приказ, велосипед катится дальше, мелькают деревья. Дождь обрушивается на Грамотея многотонной тяжестью, ему тяжело, он продвигается рывками навстречу буре. Добравшись наконец до фабрики…

— Маре!

…он пинает дверь, та отворяется — Маре сидит за столом, ест суп.

— Иди в деревню! Тебя зовет сеньор Аугусто.

Маре оставляет миску, выходит, тоже садится на велосипед, и оба исчезают в ночи. Теперь две пары ног крутят педали, обоих сечет дождь, с обоих стекает вода, одежду хоть выжимай, оба едут в темноту. Я устал следовать за ними, опережаю их, жду в тепле, у огня. Отец сунул в кухонную плиту целый оливковый сук, во всех комнатах полно дыма. Но перед плитой дыма меньше, наши лица в красных отблесках кажутся таинственными, за окном бушует непогода. Наконец оба приехали, отец не пускает их на порог, так с них льет.

— Жертрудес! Вынеси им по рюмке водки. — Затем кричит в дверной проем: — Маре!

— Да, сеньор Аугусто?

— Жертрудес вынесет тебе ключи от машины. Заведи ее в гараж.

Маре поставил машину в гараж, принес обратно ключи. Потом снова сел на велосипед и поехал доедать свой суп. На дорогу отец велел поднести ему еще рюмку водки.

XXVII