Избранное

Пора уже идти домой, как ты думаешь, Тезей? Но вечер так хорош. И что делать дома в такую рань? Я купил газету, но не стал читать, иначе что делать дома? Морская вода как будто стала плотней, у горизонта она остывает, становится темно-синей, свежий ветерок морщит поверхность мелкой рябью. Солнце теперь светит мне прямо в лицо. Что делать дома? Светит прямо в лицо. Разбитое на мелкие осколки зеркало вод дрожит, искрится в косых лучах солнца. Далеко-далеко проходит судно, движение его едва заметно глазу. Гляжу на него сквозь завесу из солнечных стрел — мириады сверкающих искр, — больно глазам, чуть-чуть кружится голова. Я мог бы пойти домой, но здесь так хорошо. Надо до конца насладиться этим редким ощущением внутреннего изобилия: я впитал в себя столько света и морского простора, что расширяюсь, становлюсь необъятным, как море. Когда во мне сконцентрирована вся его сила, что мне сама жизнь? Что мне сомнения, муки неведения, непостижимые перспективы будущего, сообразно с которыми надо разумно строить настоящее, что мне страх заблудиться, после того как жизнь бросила меня на полпути и я не знаю, подхватит ли она меня снова, пока я не засох от истощения? Я впитал в себя все изобилие моря — от свиста ветра в снастях до белых барашков на гребнях волн. Что мне вся нищета и глупость нелепого прошлого и глупость настоящего, которое познало глупость прошлого и на этом остановилось, что мне Маре, Мона и Горлица, что мне все мертвецы, которые мучают нас, мешают жить, потому что хотят, чтобы мы еще при жизни были такими же мертвецами, как они. Я полон вечной молодостью моря, его пронизанной солнцем ласковой лазурью, его величием. Провались в тартарары вся деревня — о господи! И фабрика. И Архитектор — Архитектор? Но постой, мне же надо пойти поговорить с Архитектором, где, черт побери, его найти? И вот тут-то… Был вечер, я гулял по расчищенной от обломков и мусора площади. Гулял после ужина, который принесла мне жена Хромого, гулял, чтобы размяться — полезно для пищеварения. Площадь — мое любимое место для прогулок. Иногда я хожу по дороге, ведущей в город, до него километров десять, другой дороги у нас нет, мы живем на краю света. Но площадь… Это мое любимое место. Мой идеал. Хожу по кругу, как мул, вращающий колесо нории, здесь моя бесконечность. Конец переходит в начало, начало может быть в конце или в середине. Здесь мой абсолют.

— Вот я и спрашиваю, — говорит мне Архитектор, — что же должно быть в центре деревни? Школа, разумеется. Я думаю об этом и днем и ночью. Но все простое оказывается сложным.

— Я хочу знать, что решили насчет фабрики! — кричу я ему. — Сюда приезжали Фирмино и Магда! Черт бы побрал вашу школу! Мне надо знать!

— И все же это было очевидно. Потому что, видите ли…

— Я хочу знать, фабрика наша или нет! Если нет, то получим ли мы компенсацию! Я влип в это дело, и мне из него не выпутаться, сюда приезжал Фирмино!

— Как можно представить себе Науку, Искусства, Политику, Законы, Обычаи, Экономику и Мореплавание?.. Как можно представить себе простой винт без начального образования?

Стучит сердце. К солнцу тянется светлая дорожка, глазам больно. Провожаю ее взглядом, от яркого света рябит в глазах, поверхность моря переливается ослепительными вспышками. И опять пустыню моего внутреннего пространства прочерчивает рожденный в бесконечности разряд, я вздрагиваю. К вечеру свежеет. Но вздрагиваю я не от прохлады — хотя, пожалуй, и от прохлады тоже, — а скорей от неясной грусти, разливающейся вокруг меня в этот предвечерний час. Какой-то ребенок, которого я не вижу, запустил в небо новую звезду. Она желтая, висит неподвижно под синим куполом. Лишь хвост из ярких бумажных лент слегка шевелится От легкого ветерка, переливаясь всеми цветами радуги. Я тоже ненадолго замираю, любуюсь. Но вдруг — нестройные крики, в вечерних сумерках разносится многоголосое эхо, я на деревенской площади. Школа, фабрика, на что тебе фабрика, осел ты вислоухий? Только церковь, все вы нечестивцы проклятые, прочь от меня, катитесь прямехонько в адское пекло… Да сами вы… Вот я тебе, поросенок ты паршивый, ты что это… — о, падре Мойта, значит, и мертвецы тоже?

Оскорбления и ругань, проклятия — как это бессмысленно… начало всех начал… в силу того, что… — все в каком-то безотчетном порыве, рожденном в темных глубинах человеческого естества, в потаенных хранилищах ненависти — сукин ты сын, — в тайниках злословия, человек человеку волк, он погряз в собственном дерьме, в поту, в заразе, назначенной ему судьбой, — как стучит сердце. Солнечная дорожка, вода искрится под дрожащими, как пальцы, лучами, горизонт чист, как брильянтовая диадема.

В неверном сумеречном свете я вижу, как Архитектор поднял палец, — и крики смолкли, темная площадь опустела.