Избранное

…весенний день, в ветвях дерева — звонкий птичий гомон. Я распахиваю все окна, и в гостиную врывается напоенный ароматом воздух.

— Нищета, невежество — ну что вы все тут носитесь с планом восстановления деревни? Что нужно, так это…

…я ничего не слышу. Звук его голоса вдруг исчез, доктор Абилио отчаянно размахивает руками, чуть не выворачивается наизнанку, стараясь выразить свою мысль. Приближает ко мне свое лицо, вижу его вытаращенные глаза, но голоса не слышу. Глаза едва не вылезают из орбит, голоса не слышно. Согласно киваю, он говорит, должно быть, разумные вещи, я ему верю. Опускается ночь, окно открыто, вся земля дышит весенними запахами — вижу в окно, как над морем густеет тьма. Но когда оборачиваюсь…

— доктор Абилио!

…в доме пусто, все двери закрыты. Пластмассовый лабиринт.

XXXII

Тезей побежал к морю, я его не остановил. Там, воткнув удочку в песок, устроился какой-то рыболов, с ним собака. К ней-то и направился Тезей поделиться собачьими впечатлениями, он сыт по горло моей болтовней, и я не стал ему препятствовать. На высоком берегу террасы домов залиты солнцем, на некоторых из них под раскрытыми зонтиками отдыхают погруженные в раздумье дачники. Думают о море, о бесконечности, блуждают в своем внутреннем пространстве, я тоже продолжаю думать. Пылающее солнце скоро погаснет в пучине вод. Эффектное, впечатляющее, зовущее к раздумью зрелище. Солнце найдет славную смерть в океане. Вспоминаю слова: «заход солнца», «закат» — не выражают они моего созерцательного экстаза. Все небо охвачено пожаром, а под ним, в море, — громадные огненные лагуны. Я наслаждаюсь эффектным зрелищем, воспаряю в высоких метафорах — господи, как можно быть таким? — а ведь это час великого страдания, предсмертная агония дня, лучше уж вернуться в деревню. Кончаю ужин, жена Хромого принесла мне судки с едой — почему же не приходит Патросинио забрать у меня белье, почему бы ей не прийти вместе с дочерью, Сабиной. Нет, Сабина не придет, это невозможно. Она далеко-далеко, где-то в самом дальнем уголке моей памяти, моего воображения. Там она и должна оставаться, чтобы не умерла красота, а с ней все высокое и вечное, ради чего человек живет на свете. Кончу ужин, пойду прогуляться. Закуриваю сигарету, надеваю пальто и выхожу из дома. Моцион улучшает пищеварение, обхожу пустынную площадь, окруженную дощатыми лачугами. Посреди площади — несколько машин: экскаваторы, катки, механические буры. Две-три будки для инструмента, умолкшие, мертвые машины среди ночной темноты. Лишь ветерок то и дело доносит с полей весенние запахи. Но только я вышел на площадь… Я и в темноте его узнаю, он один на пустой площади. Идет мне навстречу широким размеренным шагом, раскачивая корпус взад и вперед. И сразу же:

— …потому что кладбище — это место, где человек встречается с самим собой…

…но не останавливается, шагает ровно, будто отмеряет какое-то определенное расстояние, мне приходится за ним поспевать, я тоже начинаю мерить шагами площадь.

— Но затруднение вот в чем: размеры…

…широко шагая рядом со мной, он говорит глухим голосом, я тоже говорю, мы оба убеждены — каждый в своем. Потом он остановился.

— Какую площадь занимает кладбище?

…но в потемках я не вижу его лица, только слышу замогильный голос. Точной цифры я не знаю и говорю ему, что, пожалуй, сто на сто, а может, и меньше.

— Больше. Во всяком случае, здесь возьмем пятьдесят на пятьдесят. Дело тут не в практической пользе. Никто не собирается разрушать существующее кладбище. Речь идет о значении. Не о знаке, а о значении.

Затем в ночном безлюдье — мы одни на пустой площади — он продолжает: что может быть глупее презрения к мертвым или страха перед ними? Мы точно знаем, когда человек удалил от себя царство смерти, знаем, по какой глупой причине совершил он эту подлость. Но город мертвых древнее города живых, царство смерти существовало задолго до того, как возникло первое царство живых, самая древняя книга в истории человечества — это египетская «Книга мертвых»[52]. Даже в Древней Греции, стране веселья и радости, в Древнем Риме, где более всего почитали силу, кто первым встречал путника на входе в город? Мертвецы, лежавшие в могилах по обе стороны дороги. Потом какому-то дураку пришло в голову, будто бы мертвецы — та же грязь. Но ведь самый древний в истории культ смерти связан с фанатическим поклонением чистоте.

— Вот вы, друг мой, сколько раз в год вы ставите себе клизму?

Откуда мне знать? По мере надобности, разумеется. Процедура эта всегда была мне неприятна, даже не помню, когда я подвергался ей в последний раз. И доктор Абилио говорил, что клизмой теперь не пользуются, — Архитектор улыбался, конечно, хоть в темноте я этого и не видел. И пояснил мне — мы были одни на площади, — пояснил, в чем тут дело. Египтяне промывали себе кишки каждый месяц, по три дня подряд. Даже если предположить, что они ограничивались одной клизмой в день и, стало быть, тремя клизмами в месяц, в год выходило тридцать шесть клизм, а это уже немало.