Избранное

Наступили жаркие дни. Пригретые щедрым солнцем, быстро распустились на тутах курчавые листочки, теперь они уже были величиной с детскую ладошку. Раскинувшиеся вокруг деревни тутовые рощи буйно разрослись, и издали казалось, будто на невысокой светло-серой изгороди развесили зеленое парчовое покрывало. Не только у Тунбао, у всех односельчан появилась надежда. Все начали готовиться к разведению шелкопрядов: вытаскивали из сараев все, что год пролежало без дела, а теперь было необходимо, чистили, мыли, чинили. К маленькой речушке, пересекавшей деревню, со всех сторон спешили женщины и дети, шутили, смеялись.

С весны они недоедали, одеты были в тряпье, жили как нищие, но не унывали. У них хватит терпения, только бы надежды сбылись. Ничего, что долги растут с каждым днем, главное, чтобы шелкопряды уродились здоровые, крепкие. Через месяц, мечтали они, зеленые шелковистые листочки превратятся в белые как снег коконы и принесут им звенящие серебряные монеты. У всех животы подвело от голода, но шутки и смех не умолкали.

Сноха Тунбао с сыном тоже пришли к речке, хорошенько вымыли решета и корзинки[77] и присели на камень, вытирая пот с лица полой куртки.

С противоположного берега, где толпились женщины, донесся голос Любао:

— Сестрица Сы! Вы и нынче будете шелкопрядов из иностранной грены разводить?

Двадцатилетняя Любао жила со своим старшим братом Лу Фуцином недалеко от Сы, на другом берегу речушки.

— Как бы не так! — нахмурившись, сердито ответила Сы. — У нас дед Сяобао всем заправляет! Хоть ты его убей, больше чем на один лист иностранной грены не соглашается. Как услышит слово «иностранный», так кипятиться начинает, старая бестолочь, словно увидел смертного врага, который его предков до седьмого колена обидел. Доллары-то он у нас любит, даром что слово это тоже иностранное.

На другом берегу расхохотались. С той стороны, где был рисовый ток Лу Фуцина, показался крепкий паренек. Он подошел к речушке и перешел через четыре бревна, служившие мостиком. Только сейчас Сы его заметила.

— Братец Адо! — крикнула она, сразу забыв про «иностранную» грену. — Понеси-ка эти решета. А то они намокли и тяжелые, как дохлые собаки!

Адо ничего не ответил, надел на голову одно за другим шесть решет, даже не встряхнув их, и, размахивая руками, словно лодочник веслами, направился к дому. Когда Адо бывал в духе, он охотно всем помогал: мог донести тяжелую вещь, достать оброненный в реку предмет. Но сегодня у парня настроение было скверное, и он взялся нести решета потому лишь, что его попросила об этом золовка. Со своим странным сооружением на голове, очень похожим на большую соломенную шляпу, Адо шел, усиленно покачивая бедрами на манер городских девушек, и сельчанки, наблюдая за ним, так и покатывались со смеху.

— Погоди, Адо! Подсоби и мне! — задыхаясь от смеха, крикнула Хэхуа, жена Ли Гэньшэна.

— Скажи ласковое слово, тогда подсоблю, — засмеялся парень. Он мигом добежал до дома и поставил решета под навес.

— Хочешь, сделаю тебя приемным сыном? — хохотала Хэхуа.

На ее светлом, совершенно плоском лице выделялись непомерно большой рот и крошечные глаза-щелочки. До замужества она была служанкой в одной городской семье, муж ее, мрачный, молчаливый Ли Гэньшэн, годился ей чуть ли не в отцы. Хэхуа была замужем всего полгода, но все в деревне знали, что она никогда не упускала случая пококетничать с мужчинами.

— Хоть постыдилась бы! — раздался женский голос с другого берега.

Узкие свиные глазки Хэхуа стали шире, и она злобно закричала:

— Ну-ка, кого ругаешь? Скажи! Нечего в кусты прятаться!

— Еще указывать мне будешь? — Немедленно откликнулись с противоположного берега. — Вот уж верно говорят: «Толкнешь гроб — покойник чует». Шлюху одну бессовестную ругаю!

Оказывается, это кричала Любао, хорошо известная своим запальчивым нравом.

Хэхуа плеснула на обидчицу водой. Та в долгу не осталась. Как всегда, нашлись подстрекатели. Детишки подняли визг. Сы не хотела встревать в перепалку, быстро собрала корзинки, кликнула сына и вместе с ним пошла домой. Адо все еще стоял под навесом и ухмылялся, глядя на женщин. Он знал, чего не поделили Любао с Хэхуа, и теперь радовался, что этой «колючке» Любао попало.

Из дома вышел старый Тунбао с коконником[78] на плече, изъеденным белыми муравьями и потерявшим прочность: надо было его укрепить, починить. Заметив, куда смотрит Адо, Тунбао рассвирепел. Ну и непутевый у него сын! Зачем только он путается с Хэхуа? «Свяжешься с этой сукой, «звездой белого тигра»[79], — загубишь семью», — не раз остерегал он сына.

— Старший брат трудится, рисовую солому[80] в пучки вяжет, а ты бездельничаешь, — в бешенстве накинулся он на Адо. — Ну-ка живо иди подсоби!