Избранное

Тунбао издавна питал ненависть к пароходам, этому «порождению» заморских дьяволов[72]. С самими дьяволами Тунбао, правда, не приходилось встречаться, но отец рассказывал, что старый господин Чэнь видел их не раз — брови у них рыжие, глаза зеленые, а ходят они, не сгибая колен[73]. Господин Чэнь тоже презирал заморских дьяволов, говорил, что они «хитростью выманивали бронзовые и золотые украшения». Тунбао знал о господине Чэне со слов других, ему и десяти лет не было, когда Чэнь умер. Он ясно представлял себе, как Чэнь, ругая заморских дьяволов, теребил бороду и сокрушенно качал головой. Каким образом заморские дьяволы умудрялись выманивать чужие украшения, этого Тунбао до сих пор не понимал, но не мог же господин говорить неправду?! Да Тунбао и сам видит, что делается: с каждым днем дешевеет все, что выращивает он и его семья, зато городские товары дорожают и дорожают. И началось это с той самой поры, как на канале появились заморские пароходы и в деревню стали завозить заморские товары — шелк, ткани, керосин. Отцовское наследство тает буквально на глазах, скоро от него ничего не останется.

Тунбао не зря ненавидел заморских дьяволов и не скрывал этого. Лет пять назад кто-то ему сказал: «Опять у нас новая власть. Говорят, теперь выгонят заморских дьяволов». Но старого Тунбао не так-то легко было провести. В городе он вдоволь насмотрелся на парней, которые во все горло кричали: «Долой заморских дьяволов», а сами щеголяли в заграничных костюмах. Наверняка были связаны с заморскими дьяволами — только морочили людей. Потом, правда, они перестали кричать, но городские товары день ото дня дорожали, а налоги и поборы росли. И уж тут, конечно, не обошлось без заморских дьяволов!

А в прошлом году Тунбао чуть не заболел от огорчения, когда услыхал, что появились заморские коконы и дань[74] стоит дороже китайских на десять юаней. Из-за этих коконов он едва не поссорился со снохой, с которой до сих пор они жили в мире. Сноха захотела разводить шелковичных червей из иностранной грены и нашла поддержку у младшего сына. Старший промолчал, но было ясно, что и он не возражает. Пришлось Тунбао смириться — одному с тремя не справиться! К двум листам грены местного шелкопряда в доме прибавился лист иностранного. «И вправду, все переменилось», — сокрушался Тунбао. Посматривая на тутовые деревья, он мрачно думал: «Через год, другой, глядишь, и тутовые листья будут заморскими! Ну и жизнь!..»

Старик вытащил из-за пояса трубку и в сердцах стукнул ею о сухую землю, выбивая пепел. Солнце стояло в зените, и тень Тунбао стала короткой, как обгоревший пень. В зимнем халате было нестерпимо жарко. Тунбао расстегнул несколько пуговиц и начал обмахиваться полой, затем поднялся и пошел к дому. Рисовые поля позади тутовника кое-где были вспаханы и равномерно покрыты кусочками глинистой земли. На овощах уже появились цветы, и воздух был напоен пряным ароматом. Вдали виднелась деревушка, в ней жило уже третье поколение семьи Тунбао. Над крышами вился белый дымок.

Старик вышел из тутовой рощи, дошел до тропы на меже и оглянулся. Он никак не мог налюбоваться шелковистыми зелеными листочками. Вдруг на другом конце поля появился мальчик лет двенадцати.

— Дедушка! — крикнул он. — Иди обедать! Мама ждет!

Это был Сяобао, внук старика.

Тунбао откликнулся, но не пошел, а продолжал стоять на месте, не в силах оторвать глаз от тутовых деревьев. Подумать только, едва прошел праздник весны, а листочки уже величиной с мизинец. Такое Тунбао за всю жизнь видел всего дважды. Должно быть, нынче шелкопряды на славу уродятся. Сколько же коконов выйдет из трех листов грены? Только бы не случилось, как в прошлом году, беды. Тогда они смогут отдать хоть часть долга.

К Тунбао подбежал внук. Задрав голову, он тоже посмотрел на покрытые шелковистыми листьями тутовые сучья, потом запрыгал, захлопал в ладоши и запел:

Если туты к празднику цинмин
             в лиственный оденутся наряд,
Значит, уродится в этот год
             по весне на славу шелкопряд.
Много-много коконов дадут
             шелкопряды — урожай хороший!
Женщины заранее поют,
             хлопают от радости в ладоши[75]

.

Морщинистое лицо Тунбао озарилось улыбкой. Он подумал, что это добрая примета, погладил мальчика по гладкой, как у буддийского монаха, голове[76], и в его старом, исстрадавшемся от вечной нужды сердце затеплилась надежда.

II