Избранное

«Как бы не так!» — думает Ривка.

Да и другие не соглашаются:

— Ну что ты, что ты? Ведь сразу видно — господский сынок!

Женщины пожимают плечами.

— Не хочешь крутить любовь? Ну что ж, подожди. Спешить некуда. Только соображать надо — доброго слова не пожалей, маленькие подарки принимай, от завтрака, от конфет не отказывайся… Билеты в театр — тоже дело неплохое.

Кто-то громко смеется.

— Конечно, бери все подряд… Но смотри, на удочку не попадись! Шиш ему с маслом!

Наконец подает голос старшая из работниц, обладательница длинного, костлявого лица, острого подбородка и косящих зеленоватых глаз.

— Ай-ай-ай, — говорит она, — в самом деле, как бы ей не попасть впросак! Ведь свадебный балдахин ждет ее, уже торжественные свечи зажжены… А приданое… не пересчитать! Сваты пороги обивают, женихи в двери ломятся!

Ривка сильнее прикусывает губу, ниже склоняет над работой пылающую голову, и две горячие слезы падают на ее руки, протянутые к машине.

Вот почему тревожен Ривкин сон.

Нет! Она ничего, ничего не возьмет!

Тем более билеты в театр!

Однажды ее допоздна задержали на фабрике — была срочная работа…

Мать, задыхаясь, еле живая, прибежала на фабрику. Увидев Ривку, она часто-часто заморгала и залилась слезами… Сзади, у фабричной лестницы, стоял, щелкая пальцами, старый дедушка.

— Хвала всевышнему, — бормотал он, — хвала всевышнему!

Нет, ничего, ничего ей не надо!

Сора собирается уходить. Она ставит старику стакан молока на столик, подвигает к нему люльку с Янкеле, спешит покончить еще кое с какими домашними делами…

Все же она успевает пожаловаться старику на нынешние времена:

— Вы слыхали, свекор, о помолвке? Последние сроки проходят… Уже получена телеграмма, чтобы продукты закупили… А невестушка устраивает скандалы! Не хочет — и все тут! Не надо ей жениха из провинции… У нее, говорит, варшавянин есть, варшавский щеголь!

Хана, которая до сих пор неподвижно лежала, следя широко открытыми глазами, как мухи одна за другой отрываются от потолка и разлетаются по комнате, внезапно садится, ее вялый взгляд оживляется… Хана слушает. Рот у нее полуоткрыт, как будто она хочет проглотить слова матери.

Мать уверена, что заработок от нее не уйдет.

Помолвка, даст бог, состоится! Старик Пимсенгольц сумеет настоять на своем… Жирная Пимсенгольциха тоже молчать не будет… Ну и ноготки у нее!

— Прежде всего — это мне кухарка рассказала — невесту обыскали, нашли письма от какого-то хлыща, проходимца и сожгли их. А уж потом она получила на орехи, и как получила!.. За волосы оттаскали!

Хана слушает. Глаза ее увлажняются, покрасневшее лицо становится как будто еще меньше.

Она всхлипывает и в слезах падает на подушки. Сора пугается, за ней и старик подбегает к Хане.

— Что с тобой, Ханеле? Что случилось?

— Жалко, мама, обидно…

— Кого жалко, доченька? — удивляется Сора.

— Не-не-невесту… Она такая добрая, такая сердечная… всегда деньги мне дарит… деньги, которые я отдаю тебе… Она меня гладит… целует иногда… Даже хочет научить меня писать.

— Только этого не хватает, — говорит Сора ворчливо. — И врагам не пожелаю, чтоб им пусто было! Она и тебя хочет сбить с толку, чтобы ты не слушалась маму.

Хана отвечает сквозь слезы:

— Нет, мамочка, нет! Не беспокойся! Я всегда буду тебя слушаться! Какого бы жениха ты мне ни выбрала!

В комнате раздается звонкий смех.

Это смеется Ривка над наивностью сестры.

— Злюка! — кричит Сора. — Девочка больна, тяжело больна, а она смеется… Смеяться бы тебе…

— Не проклинай, Сора, — примирительно говорит старик. — Она ведь тоже ребенок.

Сора уходит раздосадованная, с порога она бросает Ривке:

— Вставай, дармоедка… Напои Хану чаем, подмети комнату…

Старый Менаше выпил молоко и сел к окну.

В маленькое подвальное окошко видны только узкие длинные тени, отбрасываемые ногами прохожих.

Чем светлее становится на улице, чем быстрее меняются тени, тем сильнее печаль старика. Люди торопятся, бегут, суетятся, работают, только он один ни на что больше не годен.

Менаше принимается за псалтырь.

Слабым старческим голосом произносит он стих по-древнееврейски, потом тот же стих по-еврейски, дрожащей ногою качая люльку.

Ривка, полуодетая, сидит у Ханы на кровати. Они пьют чай. Рядом с Ривкой, которая искрится жизнью, Хана кажется еще более болезненной, бледной, маленькой, совсем ребенком.

Между сестрами происходит доверительный разговор.

— Я никому не скажу, Хана, рассказывай!

— Поклянись!

— Клянусь!

— Чем?

— Чем хочешь.

Хана морщит лоб.

— Здоровьем Янкеле!

— Здоровьем Янкеле! — повторяет Ривка.

— А в чем ты клянешься?

— В том, что… никому не выдам твою тайну…

Хана задумывается.

— Сидя я не могу, — говорит она. — Я лучше лягу и буду смотреть в потолок, а то я все забываю и путаюсь… А когда лежу и смотрю вверх, все встает перед глазами… все, как живое…

— Ну так ложись, Хана…

— И ты ложись! Я буду тебе на ухо рассказывать, это страшная тайна! Как бы дедушка не услышал! — Хана еще сильнее морщит лоб. Она тяжело дышит, словно тащит непосильную ношу. Вздохнув, Хана откидывается на подушку.

Заинтригованная, Ривка быстро отставляет стаканы и ложится рядом.