Избранное

— Все вытекло, — сердито пояснил мотоциклист и хотел было снова сплюнуть, но, взглянув на меня, сдержался и махнул рукой. — Спасибо, — сказал он, — тут вы ничем не можете помочь. Мы по-настоящему застряли.

— Ничего, — ободряюще сказала женщина. — Как-нибудь дотащим.

— И пальцем не двину, — упрямо бросил мотоциклист. — И пальцем не двину из-за этой паршивой жестянки, ради этой никчемной груды железа.

— Может, оставить мотоцикл здесь, — предложил я.

Мотоциклист задумался.

— А вы кто? — спросил он. — Турист?

— У меня тут палатка.

— Давай оставим, — сказал мотоциклист, обращаясь к женщине. — Так, пожалуй, будет лучше всего.

— Как хочешь, — ответила она. — Но мы могли бы справиться и сами, дотащим, будем толкать.

— Даже не подумаю, — огрызнулся мотоциклист. — Оставлю здесь и дело с концом!

— Не бойтесь, — заметил я, — с ним ничего не случится.

— Черт бы его взял! — сказал мотоциклист. — Паршивая жестянка!

Он выключил свет, подвел машину к палатке. Я пригласил обоих войти. В палатке я всегда держу наготове сухие вещи, и костер быстро разгорелся.

— Теперь заварим чай.

— Не беспокойтесь, — сказала женщина.

У нее было свежее личико, еще мокрое от дождя. Что бы она ни делала, она не спускала вопросительно-преданного взгляда со спутника, даже когда говорила со мной. Лицо женщины было приятное и достаточно интеллигентное, но этот взгляд никак не вязался с ним и почему-то раздражал меня.

Мотоциклист сел у входа в палатку, рассматривая свои вельветовые штаны, сплошь заляпанные грязью.

— Чайку выпить можно, — сказал он и вопросительно уставился на меня. — Вы из района?

— Нет.

— Из области?

— Нет.

Он покачал головой.

— Почему же вам взбрело в голову забраться в эту чертову дыру?

Я ответил, что у меня никаких особых причин на это нет. Я случайно приехал сюда, местечко мне приглянулось, ну, вот и остался. Он не поверил.

— Теперь ничего не делается без причины, — сказал он. — И вы сами понимаете, что ни с того ни с сего, как говорится, и листок на дереве не шелохнется. Что-то мне не верится, что вы поселились здесь просто так. Туристы сюда не ездят, что им тут делать?

Видимо, это был человек бесхитростный и прямой, его загорелое лицо дышало откровенностью, на нем было написано все, что он думал и говорил. Я назвал себя. Оказалось, что он слышал мою фамилию.

— Ах, так, — сказал он. — А ведь я все-таки был прав.

Он встал и сделал было попытку отряхнуть штаны, но безнадежно махнул рукой.

— Я здешний учитель, — сказал он. — А это моя жена, тоже учительница. Преподаю я поблизости, в Подлазе.

Жена тоже поднялась и улыбнулась — улыбка получилась какая-то слащавая.

— Очень приятно, — произнесла она и церемонно присела, совсем как в гостиной, и всем нам стало вдруг смешно.

Я поставил треножник, повесил над огнем котелок с водой. Учитель снова сел, закурил сигарету.

— Моя фамилия Мариша, — представился он, искоса поглядывая на меня. — Странная фамилия, не правда ли? Если вы были в районе, то обо мне, конечно, слышали.

— Я там не был.

— Ну, раз так, расскажу все сам. Я наказан и потому работаю здесь.

— Наказаны?

— Ондрей! — с тревогой в голосе окликнула его жена.

— Наказан, — повторил учитель; видимо, это слово доставляло ему какое-то мучительное наслаждение. — Я здесь как бы в ссылке.

— А вы не преувеличиваете?

— Ничуть. Добровольно сюда никто не поедет. Какая здесь жизнь?

— Не так уж тут плохо, — вставила с виноватой улыбкой жена. — Мне здесь в общем даже нравится.

— Слышите, — сказал учитель и строго посмотрел на жену. — Ей всюду нравится. Лишь бы она могла с утра до ночи смотреть на меня — и так всю жизнь. Ей этого вполне достаточно, а мне мало. Разве можно всю жизнь довольствоваться нежными взглядами?

Жена притихла и отвернулась, желая скрыть от меня, как больно задели ее слова мужа.

— Теперь реветь будет, — недовольно и вместе с тем словно оправдываясь, произнес учитель. — Не реви, Аничка.

— Бывают минуты, когда такие взгляды просто неоценимы, — сказал я, пытаясь загладить неловкость.

— Я не плачу, — отозвалась жена и подняла голову, выглянув из спасительного полумрака. Она заставила себя улыбнуться, но голос ее против воли слегка дрогнул. — Из-за чего мне плакать?

— Вот всегда так, — задумчиво сказал учитель. — Сердце у нее доброе, восторженное, все куда-то рвется. Знаете, я думаю, это у нее от стишков. Когда мы познакомились, она все время декламировала какие-то стишки. Не помню уж, как это было, но в то время мне казалось, что так оно и есть, будто вся жизнь — музыка или что-то в таком духе. Но я быстро понял, как далека жизнь и от музыки, и от стихов. А она, Аничка, не сдалась, она не видит жизни, не желает ее знать, для нее все прекрасно, все ей нравится. Красота! Поэзия! Музыка! А это все одни глупости!

— Как ты можешь так говорить, Ондрей!

Но муж, словно не слыша, продолжал, обращаясь ко мне: