Избранное

— Понимаете, мне часто приходит в голову, что все это притворство. Здесь, в Подлазе, у нас, к сожалению, остается слишком много времени для размышлений: дети почти не ходят в школу — осенью потому, что надо пасти скот и копать картошку, а весной потому, что начинаются весенние работы в поле. Вот я иной раз и бездельничаю да целыми неделями думаю. И читаю что подвернется под руку, перечитываю — случается, даже стихи. И по-моему, то, что пишут в книгах, никак не связано с жизнью. Тогда к чему же книги? В каждой книжке, например, как-то или что-то исправляется. А в жизни разве так бывает? Что можно исправить, если жизнь испорчена?

— Может быть, вас несправедливо обидели? И потому вам кажется, что все непоправимо. Не следует смотреть на жизнь только со своей точки зрения.

— А как же прикажете смотреть, если это я, а не кто-нибудь другой? Что же я должен делать — скалить зубы от радости, что ли? Да и можно ли смотреть на мир иначе, чем со своей собственной колокольни? Не думайте, я читал и Ленина и Энгельса, учился на курсах, все понял, все это так понятно любому человеку. Но ведь понять мало! Пусть ты даже что-то понял, это тебя еще ни к чему не обязывает. Все равно ты смотришь на мир со своей точки зрения, ведь так оно выгоднее, а человек всегда делал лишь то, что ему выгодно, а не то, что выгодно другим. Справедливость! Насмотрелся я на эту справедливость! Да думает ли кто-нибудь о справедливости, когда дело касается других?

— Что справедливо, а что нет, судить трудно. Но добиться справедливости можно, у нас для этого существуют исключительно благоприятные условия. Только справедливость требует умелого подхода. И мы научимся этому, как научились многому другому! Не следует лишь приходить в отчаяние, для этого нет причин.

— Его обидели, — сказала жена и улыбнулась мне грустно, доверчиво.

— Закроем книгу, — сказал учитель и махнул рукой, давая понять, что это, мол, дело безнадежное.

— Может, я сумею чем-нибудь помочь?

— Мне предлагали помощь уже многие — не перечесть сколько! Пустые обещания! Уедете отсюда и забудете! Зачем вам думать о чужих страданиях? Я поступил бы точно так же и никого поэтому не упрекаю. Зачем взваливать на себя чужую ношу?

— Это неправда, не верьте ему, — быстро заговорила жена. — Он тут всем помогает, о всех хлопочет, а о себе говорит только дурное. Это неправда, он благородный человек!

— Слышали? — насмешливо обратился ко мне учитель, но похвала ему явно польстила. — Слышали, что говорит жена? Это все музыка и поэзия, ладно еще, что хоть стихов она обо мне не пишет. А я делаю все от скуки, так и знайте, и людям помогаю от скуки, иначе я бы здесь не выдержал. Благородство! И чего только она не выдумает!

— Почему? Может, она права?

— Это правда! Правда, поверьте мне!

У учительницы от волнения даже заблестели глаза.

— Закроем книгу, — повторил учитель. — Оставим этот разговор.

— А может, тебе и в самом деле могут помочь, Ондрик? — возразила жена.

— С большой охотой, — сказал я.

— Нет, пусть все останется, как было, — отрезал учитель.

Но я видел, что он заколебался. Зря говорил он о справедливости так неприязненно: и обижен он был потому, что верил в нее, а не потому, что не верил. А если обижен такой человек, он никогда не теряет надежды.

Вода в котелке закипела ключом. Я заварил чай и разлил его в кружки. Учитель взял кружку молча, жена церемонно, все с той же преувеличенно сладкой, благодарной улыбкой.

— А все-таки, — сказал я, — открыли бы вы эту книгу.

— Расскажи, Ондрик, — попросила жена.

Она подставила под кружку ладонь, боясь пролить чай, хотя сидели мы не на драгоценных коврах, а просто на примятой траве.

Учитель посмотрел на меня доверчиво и в то же время вопросительно. Потом пожал плечами.

— Ну и что? Я расскажу, вы, возможно, напишете! Хорошо бы об этом написать. Вы понимаете, речь ведь идет не обо мне одном. Сейчас таких, как я, много.

— Обиженные были всегда, — сказал я.