Избранное

Учил он меня многому, но и мне с ним пришлось попотеть. Дело в том, что девиации, склонения, наклонения компаса, дейдвейты и дейдвуды для него — китайская грамота. Как ни пытался я ему растолковывать разницу между истинным курсом и компасным, он одно: «А какая разница? Иди да иди. Увидел знакомую сопку, подвернул». Для его практического и в общем-то здравого рассудка было непонятно, ну зачем людям понадобилось рисовать курсы на карте или, определяя погоду, смотреть на барометр. «Да я тебе так скажу, какой завтра ветер будет. Диковина. Чайки вон без разных приборов знают погоду, а то… придумали… тьфу!»

Но ему пришлось засесть за книжки, так как с каждым годом грамотность плавсостава повышалась, ему нужен был хоть какой-то дипломишко, иначе сейнер не давали.

Боже мой! Как он мучился! Грузный, могучий, могущий поднять на своей чуть сутулой спине пудов двадцать, с большим, черным от загара морщинистым лбом, он по-детски кусал карандаш — кстати, карандаш в его кулаке почти не виден — и не мог решить простейший навигационный жучок. Смотреть обидно было и смешно.

Потом откидывал карандаш, шумно вздыхал:

— А как небось бакенщиком хорошо: никаких тебе курсов и пеленгов… перед вечером на лодке прошелся, зажег огни… можно и бредешок закинуть…

Диплом, конечно, ему дали. Николай Николаевич постоял за него. Впрочем, ему нельзя было не дать. Но потом началось самое страшное, — это переаттестации, которые плавсостав сдавал каждую весну.

Как-то, возвратясь из отдела флота после очередного неудачного захода на экзамен, он вяло бросил толстый том «Навигации».

— Пойду к Николаю Николаевичу, а с дураками разговаривать без толку. — Задумался. — После самого страшного шторма не был таким усталым. А как небось бакенщиком на Волге здорово…

Лет через шесть — в колхозе уже было десять сейнеров и целая флотилия рыболовных ботов и буксирных катеров — отстаивались мы в Пахаче от шторма. Я зашел к нему на сейнер. На судне был один он, все ребята на берег ушли. Разговорились. Вспомнили, как вместе рыбачили. Потом он стал говорить о первых поселенцах на Камчатке, как они жили на острове Карагинском, где он, преследуя куропаток, чуть не замерз, пурга застала. Рассказал, как вместе с японцами рыбачили, — японцы арендовали рыбные участки на побережье, — как вместе с баржой муки выкинуло на Макарьевские камни осенью, как… и вдруг:

— Вот бы на Волгу сейчас, вот бы здорово! Вечерком на лодочке выехал, зажег огни…

Я понял, что эта мечта у него живет не один десяток лет, что она лелеялась и росла, как ребенок под сердцем матери, и теперь уже совсем не дает покоя.

— Егорович, да уезжал бы на Волгу. Работал бы бакенщиком.

— Через два года поеду. Пензию получу и поеду.

— А раньше чего не уезжал?

— Когда капитаном флота работал, еще до войны, не хотелось должность бросать… молодой был. А тут война, там детишки пошли, их в техникумы отправлять надо было. А сейчас… два года как-нибудь.

В шестьдесят седьмом он рыбачил последний год. Столкнулись у дяди Саши Медведева, его старинного друга. Он отвел меня в сторону и сразу:

— Своих уже отправил на Волгу. — Он был чисто выбрит, помолодевший. Улыбался. — Дом уже купили, жена с младшими там уже, детишки уже учатся.

— А работа?

— Ждет работа.

— Бакенщиком?

— Ну.

В прошлом году Граф возвратился из Магадана — там у нас самый главный участок.

— Ты знаешь, — смеялся он, — Деда видел.

— Серьезно? Где?

— На базе… за капитаном флота ходит, переаттестацию сдает.

— Ну и как?

— Говорит, устав не могу сдать.

Бауков

В районной газете портрет Константина Семеновича Баукова. Я смотрю на этот портрет, и мне становится грустно. Черт возьми, до чего же убого и неправильно иногда все то, что на бумаге.

С газеты на меня смотрит моложавый — морщины, что ли, фотограф закрасил, ведь Константина Семеновича на пенсию недавно проводили — рыбак с каменным, каким-то обелисковым выражением на лице. В зюйдвестке, непромокаемом рыбацком костюме. Тьфу!

Константину Семеновичу, как бригадиру двух неводов, нету никакой надобности рядиться ни в рыбацкую куртку, ни в зюйдвестку. Нарочно, что ли, заковали его в эти доспехи?

На неводе он обычно в стареньком пиджачке, без шапки — ветер колышет, не знает, в какую сторону приклонить пять седых волосков. Ноги, конечно, в высоких, по бедро, резиновых сапогах, чуть кривоватые и всегда широко расставленные. В одной руке между пальцев незажженная папироса «Север», в другой — коробок спичек. У той руки, где спички, торчит на сторону когда-то вывернутый при подрезке дели мизинец.

— Живее, дьяволы-и-и! — кричит он рыбакам, облепившим борта жилонки. — Пётра и ты, Семен, побыстрея-а! А теперь ты, Евгений, берись! Да за перегонную, за перегонную! Дружна-а, дьяволы! Взяли-и! Ну, что там? — И он, как дирижер, делает отмашку обеими руками.