Избранное

В колхозе новых неводов нету, да и этот, хоть его и спишут, стоит не дешево: один килограмм капроновой дели стоит пять рублей, дырочка в колхозном бюджете солидная получится. Нам-то что, а вот всему колхозу…

Но все равно, жить можно. Обрубим неводок и в Пахачу, а там на базу. Вытащим сейнер на берег и — на тридцать два румба. Кончились кувырканья в штормах, беганья за нею по дождям и туманам, хватит. А на берегу благодать… семь часиков отработал — семь часов! — и хоть в кино, хоть на танцы.

Впрочем, это все так, но сейнер не будет работать, не будет колхозу приносить деньги, на которые строим дома, детский сад, клуб, на которые покупаем трактора, станки, которые все люди поселка два раза в месяц получают у окошечка колхозной кассы. Не все нормально.

Что же делать? Серега Николаев, Андрей Пак, Валя Тяпкин еще полтора месяца будут воевать без нас с дождями да штормами, а под конец путины с обледенениями, за них будет переживать весь колхоз, а когда они усталые — усталые за всю путину — и небритые будут тихо-тихо приваливаться к стенке, на пирсе будет весь поселок. Школьники будут дуть в трубы, за красным столом Николай Николаевич, Владимир Иванович, Николай Ефремович… торжественные, спокойные, тихие, будто после баньки.

Раздвигая плечом ветер, подошел Егорович. Он боком смотрел из своей мокрой черной шубы.

— Ну, что, Егорович, домой?

— Рубить, да?

Капитан молчал.

— Давай побыстрее команду, Федор, — прохрипел дядя Степа, озираясь по сторонам. — Эх, что творится! Пхе-х!

— Брать, — сказал капитан.

— Бра-а-а-ать?

— Брать. — Капитан не морщился на ветер. — Пусть двое возьмут геркулес, садятся в шлюпку и завозят его вон туда, — капитан рукой показывал на то место, где невод выходил из воды, — и крепят там. Будем к неводу подтягиваться лебедкой.

— Не получится.

— Получится.

— Лебедка не выдержит.

— Выдержит.

Петро вытащил из ахтерпика бухту геркулеса, стального троса в пеньковой оплетке. Геркулес был старый, проржавленный весь, проволочки так и торчали из пожелтевшей рубашки.

— Лучшего нету?

— Был бы.

Через несколько минут — ну никак на палубе не устоишь — вывели шлюпку на подветренный борт. Сергей подгадал, когда она поравняется с бортом, и цепко скакнул в нее. С Мишкой гораздо хуже было, он нацеливался, корчил рожи и отступал назад. Наконец больно шмякнулся на дно ее.

Набрали они геркулес — один конец его дядя Степа уже завел на лебедку — и погреблись. Мишка спешил, весла у него вылетали из воды, колотил Сергея в спину, их понесло от судна. Сергей бросил весла и закрепил геркулес на шлюпке, дядя Степа подтащил их к борту.

— Заберите эту…

Мишка так же некрасиво шмякнулся на фальшборт, его цапнули за штаны, перевалили на палубу.

Вместо Мишки сел я. Ух ты, как нянчит! То красное днище сейнера над головой, то хоть за рею хватайся.

Наваливаемся же так, что глаза лезут, но дальше семи-восьми метров никак. Да что же это? Неужели не догребемся к тому месту, где невод выходит из воды? Ребрам больно, но никак! И передохнуть не моги, тут же гонит назад.

Ну нет, отгребаемся.

Догреблись наконец, схватились за нижнюю подбору невода, вяжем этого ужа-ежа — о-о-о! Черт! Проволочки бесшумно протыкают посиневшие, раскисшие, похожие на губку мозоли и омерзительно шевелятся внутри ладоней. О-о-о! Сергей рычит.

Привязались. Нам видно — прожектор направлен на нас, — как дядя Степа кидает витки геркулеса на турачку… Невод лезет из воды, сейнер приближается. Гребемся еще. Или ветер усилился, или силы уменьшились, но гребемся будто дольше. В сапогах пищит, жилы на запястьях вот-вот лопнут.

— Навались, братка! — В Сергеевой спине свистит.

— И-и-и! — У меня меркнет в глазах.

Опять заныла лебедка, она жаловалась, что такое напряжение ей не под силу, и по тому, как дядя Степа тянет геркулес с вертящейся турачки, было видно, что он ее понимает.

Теперь в шлюпке Толик с Петром. Так же яростно — их сначала тоже уносило — месят веслами. Мы лежим на трюме. Отдышиваемся. У Сергея глаза закрыты, ноздри ходят…. кораблики, кораблики… и надо же было случаю в тот апрельский день, когда холодный ветер хлестал по лицу, встретить ее. У входа в магазин столкнулись. Я шел за папиросами и только на порог — и вот она… Вспыхнула вся, переломила брови, будто заплакать собиралась, и быстро прошла мимо… Я ничего не успел понять.

* * *

Опять гребемся мы. И откуда берутся силы? Ведь думаешь, гребок — и все, кончился ты. Но тебя хватает и на второй, и на третий… и на десятый. И никогда не узнаешь, на сколько тебя хватит.

— Навались!

— И-и-и!

Что-нибудь да произойдет: или жилы полетят, или глаза стрельнут. Еще гребок, еще… вяжем это чудовище.

— У-а-ах!

Ноет, жалуясь, лебедка, сейнер приближается.

Вот теперь уже на настоящем пределе. А хорошо на настоящем — хохотать хочется. Ни боль тебе нипочем, ни страх, ни сам себе нипочем. Когда в тебе кипит все от злости или разрываешься от обиды, это еще не предел. А вот когда надо всем ржать хочется!

— Братка-а!

— И-и-и!