Избранное

Он оставил велосипед во внутреннем дворике большого жилого дома и поднялся на третий этаж. Звонок не работал, и он пять раз легонько стукнул в дверь. Потом еще пять раз. Она открыла ему. На ней был темный, слишком длинный халат. Конечно, это халат ее матери. Не вымолвив ни слова, он уселся и лишь тогда перевел дух.

— Дай мне, пожалуйста, стакан воды.

Она принесла полную кружку. Он залпом выпил.

— Спасибо, — сказал он, возвращая кружку. — Что ты делала?

— Учила историю.

— Ага! — засмеялся он.

У нее была переэкзаменовка по истории, а лето шло к концу. Надо подготовиться, скоро экзамены.

— А ты что делал?

— Катался на велосипеде…

— Тебе захотелось пить, и поэтому ты приехал ко мне?

— Нет, я приехал посмотреть, как ты поживаешь…

— Вот учу историю. — И она показала ему книгу, раскрытую на главе о Бисмарке.

Глаза у нее были большие, юные округлые плечи обрисовывались под халатом. Ее глаза были синие, и он улыбнулся, вспомнив, что ее зовут Иоана. Ему хотелось бы назвать ее Виорикой — от фиалки. По-латыни фиалка — Viola odorata. «Что за глупости у меня на уме», — подумал он. Он долго смотрел на нее, но она этого не замечала. Вытащив из шкафа завернутый в скатерть радиоприемник, она включила его. Но приемник молчал, не желая звучать даже тихо, так тихо, чтобы не опасно было слушать.

Во дворе хлопали в ладоши дети. Там рос каштан, вокруг него лежала тень. Дети отвыкли спать после обеда. Он слышал, как они, хлопая в ладоши, пели:

Свой платочек не найду я,
Попадет от мамы…
Кто отыщет — поцелую
Того в губки прямо…[10]

— Почему приемник молчит? — спросила она, не переставая крутить ручку.

— Не знаю, возможно, испорчен…

— Не испорчен, — промолвила она, осматривая приемник со всех сторон.

Ему хотелось послушать не музыку, а последнюю сводку. Они сидели в самой дальней комнате, и в коридор не донеслось бы ни звука. Но она любила музыку. Может быть, поэтому она и звала его не по имени, а Бетховен. Ей казалось, что у него исключительный музыкальный слух. Ей это лишь казалось, но он не возражал. Он где-то читал, что восхищение иногда бывает признаком любви. И ему доставляло удовольствие, что она называет его Бетховеном.

Вдалеке послышались два винтовочных выстрела. Дети продолжали петь и хлопать в ладоши. Он глядел на них в окно. Анджела, дочь портного с четвертого этажа, смешно дирижировала хором, дожидаясь своей очереди петь.

— Бетховен, посмотри, что с приемником, почему он не действует.

Он осмотрел лампы, монтаж, но повреждений не заметил. И вдруг вспомнил: пять часов. Он похолодел.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего…

— Ты побледнел… — Она положила руку ему на лоб.

Никогда еще она не клала руку ему на лоб, и он, словно очнувшись от сна, постарался улыбнуться.

— Ты перегрелся на солнце, может быть, у тебя солнечный удар…

— Нет, — улыбнулся он. — Я не побледнел, тебе показалось.

Дети продолжали петь, словно в мире все было безмятежно. Их ничто не касалось. Каштан бросал тень, и солнце двигалось, как всегда. И дети хлопали в ладоши.

Теперь он узнавал их всех по голосам.

— Это Санда, слышишь? А вот это — «лягушонок» Марин. Вот он кричит! Ужас как кричит!

— Он очень дерзкий.

— Ты его не любишь?

— Люблю! Я люблю его больше всех.

Он никогда не был дерзким. И сейчас не осмелился бы на дерзость. Очевидно, он не знает, как себя вести. Что надо сделать? Взять ее руку и поцеловать, как в кинофильмах? Он боялся ее. Боялся взглянуть ей в лицо.

Она ушла в кухню. Он глядел ей вслед и слушал, как шлепают ее домашние туфли: шлеп-шлеп. Может случиться, что он больше никогда этого не услышит. Но у него еще есть два часа. Вот сколько он может пробыть с ней — два часа. Возможно, в пять его схватят — если ему не удастся… А если удастся, его могут застрелить или схватить живым, когда он будет убегать. Так или иначе, его не пощадят. Но он был уверен, что все произойдет так, как он рассчитал. Секунда в секунду. Он должен жить, должен. Должен ждать ее у ворот лицея, пока она будет сдавать экзамен. Они не пощадят его и замучают, только пообещав пощаду, если он скажет все. Он ничего не скажет, потому что все удастся, секунда в секунду. Если нет, после пыток его все-таки расстреляют. И чтоб быть уверенным, что он не промолвит ни слова, ни единого слова, он зашил в уголок воротника мышьяк. В левый уголок. Так, чтобы можно было дотянуться ртом, если ему свяжут руки. Он больше всего боялся, что проговорится в забытьи, после побоев. О воротнике рубашки не знала ни одна душа. Но он был уверен, что секунды побегут так, как задумано.

— Ах да, — вспомнил он о приемнике. И, нагнувшись, дотронулся до одного из соединений.

Послышалась восточная мелодия.

— В чем было дело? — радостно спросила она из кухни.

— Ни в чем, — засмеялся он.

— Сделай потише.

— Можно и потише.

— А теперь иди сюда, я тебе кое-что покажу…

— Нельзя, — сказал он.

— Почему.

— Потому что я — земля, — ответил он.

— Как это — земля?

— Вот так. Я — земля. Иначе приемник не работает.