Избранное

— Иди один, у меня дети, и я продал Кэмую часть земли. А если станет нечем их кормить, продам всю землю и дом, все, лишь бы они не померли с голоду.

— А потом на что жить будешь? Наймешься до конца дней в батраки к Кэмую вместе с детьми? Для этого мы на фронте дрались, для этого получили землю — чтоб отдать ее обратно, а самим в кабалу идти? Ему-то это на руку, от фронта он отделался, его избавил брат, доктор, — выдал за больного. Вот он и остался дома да карман себе набил. А ты теперь хочешь, чтоб мы в поденщики к нему шли?

— Ты о Зорине жалеешь, потому и злишься на него, что он ее у тебя отбил. Только не он виноват: не согласись она, никакой черт не мог бы ее взнуздать. Зачем она за него пошла?

— Оставь ты Зорину, это дело ее. Я ее не виню, пошла так пошла. Виноваты и она, и ее отец, и мать, и Кэмуй, и я сам, что раньше не женился на ней. Оставь ее, я тебе об Ангелаке толкую, как бы нам в батраки к нему не попасть, если продадим землю. Разве не видишь, как он все скупает за бесценок? У его брата есть свои люди, он рассылает их по всей стране, они привозят кукурузу, а Ангелаке покупает все, что вздумает.

— Это она его подстрекает, она хуже, чем он. Не знаю, что она задумала, злые мысли на лбу не написаны. Не знаю, чего она хочет, но сдается мне, что Ангелаке ей не больно-то по сердцу. Она хочет стать хозяйкой. Выходит, мы ей служить будем, для тебя это неплохо, — слабо улыбнулся Ион Большой.

— Значит, не идешь? Ладно. Стало быть, до того мы дожили, что он над нами издевается, а мы того и не видим. Друзья уже не друзья, ссорятся, завтра съедят друг друга, если так Кэмуй велит. Вот этого-то Кэмую и надо — чтобы мы пали духом, как тогда, на кладбище, а он нас запряжет и будет на нас пахать, где захочет. Тут как на войне: если падешь духом — тебе конец. И зря ты прикидываешься, будто этого не понимаешь. Позволить ему покупать у нас, как он хочет и за сколько хочет, ничего не сделать, ничего ему не сказать — это уж хуже некуда. Нельзя каждому в одиночку жить. Коли каждый станет только о себе думать, Кэмуй будет доить нас, сколько ему угодно.

— Не пойду я, зря ты себя тревожишь, — сказал Ион. — Мне говорил Кэмуй, что, ежели я пойду, буду с тобой заодно, он больше ничего у меня не купит.

— Ладно, — промолвил Пэуникэ и ушел, не прибавив ни слова.

«Минуют и эти времена, — думал он, — не тысячу же лет они будут тянуться».

Пэуникэ шел по селу. Зной палил. На небе не было ни тучки, все они исчезли куда-то на край света. Он заглядывал во дворы. Ни души, тишина. Амбары были пусты, их затянуло паутиной.

Пэуникэ остановился перед домом Бурзули, отца Зорины. Он увидел, что Бурзуля забрался на коровник и сбрасывает оттуда камыш, из которого была сделана крыша. Во дворе Ангелаке укладывал камыш и рогоз в пустую повозку, а Зорина срывала со стеблей сухие листья, растирала их в руках и смешивала в большой кормушке с водой и солью. Она пустила волов к кормушке, и они начали есть.

— Это не волы, а падаль, — сказал Ангелаке, — их и кормить-то не стоит.

— Мы возьмем их, отец, они все равно тебе ни к чему. Распишись вот здесь, что продал волов. И камыш возьмем, распишись вот здесь, покупаем его, чтоб ты не говорил, будто мы люди злые, покидаем тебя в беде.

— И не совестно тебе, Зорина, только и давать что эту гнилую кукурузу? — рассвирепел старик.

— Если тебе не подходит, отец, бери волов обратно и клади камыш на коровник. В другом месте даром найдем..

— И не стыдишься ты, распутница, с отцом родным торговаться? Совести у тебя нет!

— А у тебя была совесть, была, когда я тебе говорила, что не хочу делать по-твоему?

— Ангелаке, милый, ты говорил, когда на ней женился, что…

— Это одни разговоры были; что прошло, то не вернется. Ты был рад, когда выдал меня за него, радуйся и теперь, что мы тебе помогаем, — надменно сказала Зорина.

— Подлая, тебе не жаль даже…

— А тебе когда было жаль?

— Не слушаешь меня…

— Ты меня когда слушал? Что тебе? — спросила Зорина, заметив Пэуникэ. — Кого надо?

— Зорину, — спокойно ответил Пэуникэ. — Зорину надо.

— Не видишь меня?

— Не вижу, — сказал Пэуникэ. — Где Зорина? — обратился он к старику Бурзуле, который стоял на коровнике с охапкой камыша в руках.

— Ослеп, что ли, не видишь ее? — спросил старик.

— Не вижу, — ответил Пэуникэ, подходя к сараю, где стояла повозка старика, еще не купленная Ангелаке.

Пэуникэ увидел косу, висевшую на балке.

— Ржавеет, — сказал он, — пропадет коса.

— Ты что, ополоумел? — спросил Ангелаке.

— Что ты? — подошла к Пэуникэ слегка испугавшаяся Зорина.

— Должно быть, рехнулся с голоду, — проговорил Ангелаке.

— Кого тебе надо? — допытывалась Зорина.

— Зорину, не знаешь, где она? — И Пэуникэ взглянул на нее.

— Эге, она вышла замуж, несчастная, — сказал с крыши коровника Бурзуля. — Пропала к черту та Зорина, что ты ищешь!

— Что у тебя болит? — спросила Зорина. — Голова?

— Ничего, — ответил Пэуникэ. — Ничего не болит.

— У него живот болит с голодухи, — засмеялся Кэмуй. — Он рехнулся. Оставь его в покое, помоги мне нагрузить камыш, а то до вечера провозимся.