Избранное

Земля побелела. Она больше не дышала, измученная, сожженная зноем, она была близка к смерти. Пруды испарились, остался только сморщенный, весь в частых и глубоких трещинах, кочковатый ил. Небо иссохло. Пэуникэ смотрел на синее небо и ждал, что оно разобьется и обрушится на мир.

— Великая засуха, великая, — говорила Севастица, вдова Марку Сдрапотэ. — Перемрем, обессилевши, с голоду, как собаки, под забором.

— Не перемрем, — качал головой Окешел, глядя на своих четверых детей, которые взобрались на шелковицу и там ссорились.

— Коли земля захочет, перемрем, — говорила бабка. — Земля нам мать, и отец, и мамалыга, и вода, она нам могила, она и молоко, и сало, и вино, и душа, и свадьба, и крестины, и дом. Коли земля захочет — конец, она наша смерть. Великая засуха, великая!

— Муженек! — донесся из дома стон, и Окешел пошел посмотреть, что надо жене.

— Не протянет она долго, — молвила бабка. — Нет у нее силенок тащить на спине болезнь.

— Надо отвезти ее в больницу, — сказал Пэуникэ.

— Куда там! Ведь без денег тебя в больнице и не выстукают.

— Продай что-нибудь.

— Что продавать? Он уже продал, и все зря. Что еще продавать? Погляди на его двор: везде пусто, хоть шаром покати, ничегошеньки.

— Найдет доктора.

— Где? Брат Кэмуя — здешний, у нас на глазах вырос, — и тот не хочет, так что же другой, чужак? Великая засуха, великая, говорю тебе, потому как я старуха, потрепали меня годы. Земля мертвая, нет в ней больше силы, а если в ней нет силы, то и человек мертвый.

— Есть земля и в других местах, не кончается же она за нашей околицей.

— Может, и правда, да кто о других печалится?

— Найдутся и такие!

— Кто? Кэмуй? Этот и душу у тебя отберет, как отобрал землю за торбу муки.

— Ежели люди так глупы. Зачем позволяют над собой измываться?

— Эх, если Кэмуй тебе сколько-то дает, так лучше стерпеть его слова. А иначе язык у тебя замрет и музыканты над тобой заиграют. Только, видишь ли, ему не такая уж охота покупать землю. Люди у него так и толпятся, да он уже не хочет. Счастье, что Зорина покупает, не знаю, в кого она такая уродилась. Она всеми делами заворачивает, разрази ее бог… Хорошо, что ты с ней не связался, она тебя бы состарила, в гроб вколотила бы.

Окешел вышел из дома расстроенный. Крикнул детям, чтоб слезали вниз и уходили, не орали бы больше во дворе. Однако Пэуникэ сообразил, что Окешел опасается, как бы дети не оборвали всю шелковицу. Лучше пусть еще останутся ягоды.

— Чего жена хочет? — спросила Севастица.

— Ничего. Только говорит, что в животе больно.

— Отвези ее в больницу, — подсказал Пэуникэ.

— Отвезу, — ответил Окешел. — Пойдем, помоги мне запрячь волов.

Бабка пошла в дом, а мужчины — в коровник. Они вывели пару выпачканных в навозе серых волов с мутными глазами. Волы еле передвигались. Один, выходя за порог коровника, споткнулся и чуть не упал. Волов запрягли. Вынесли больную из дома и положили в повозку, подстелив соломы. Волы тяжело дышали, хотя не сделали еще ни одного шага. Ярмо не давало им поднять головы.

Открывая ворота, Окешел услышал детский крик. Он вздрогнул — судя по голосу, кричал Оприкэ, самый старший.

— Эй, что с тобой? — спросил Окешел.

Оприкэ все орал благим матом. Окешел пошел в огород посмотреть, что случилось, Пэуникэ — за ним. Они увидели мальчика, лежащего под изгородью, ноги его были в огороде Кэмуя.

— За что ты его? — спросил Окешел Кэмуя, который держал Оприкэ за ноги и стегал кнутом. — За что ты его? — повторил он, схватив мальчика под мышки и таща его из рук соседа.

Но Кэмуй крепко держал Оприкэ и стегал его по голому заду — на Оприкэ была только рубашка из пеньки, которая сползла на поясницу.

— Эй, свинья, — закричал Пэуникэ на Кэмуя, — оставь ребенка в покое, а то сейчас перепрыгну да тресну колом, искры у тебя из глаз посыплются!

— У меня? — рассвирепел Кэмуй, выпуская ноги мальчика и подходя вплотную к изгороди, к Пэуникэ. — Ты меня треснешь, ты? Погляди на себя, на чем у тебя только рубаха держится! Как бы я не перепрыгнул и не сунул тебе кнут в пасть, а через штаны его бы вытащил!

— Ты, свинья, думаешь, что ежели заплыл жиром, так я уж тебя испугаюсь?

— Я свинья? Смотри, попляшешь под мою дудку!

— Да неужто? Свинья! Забрал себе в башку, будто ты всем хозяин. Не стыдно тебе бить ребенка?

— Он ворует, а мне на него глядеть?

— Что он украл? Разорил тебя?

— Что ты украл? — спрашивал отец Оприкэ, который рыдал, вытирая нос.

— Да что он там украл, ты же видишь, ничего при нем нету! Ничего нету, — сказал Пэуникэ.

— Нету, потому что я отнял. Он хотел украсть торбу, прямо с морды у лошади. А в ней полным-полно кукурузных зерен. Вот поищи-ка у него во рту, поищи.

Окешел открыл рот мальчишки и нашел с десяток раздавленных, почти разжеванных зерен кукурузы.

— И за это надо ему переломать кости? — не уступал Пэуникэ.

— Делаю, что хочу, а ты чего лезешь? Я помирюсь со своим соседом, вот хоть сейчас дам ему решето муки и помирюсь. Зорина, — крикнул он, — принеси решето муки!

Жена сейчас же явилась. Окешел взял через изгородь решето муки, вежливо поблагодарил, потом погладил ребенка по голове.

— Что случилось? — спросила Зорина.